***

– Приглашаю на бонду*!
– стоя у своих ворот, кланялись хозяйка-Марья и с нею бортникова жена, Анна Берёзкова, остановив кушнера Хруса, спешившего укрыться от надвигающейся бури.

– Пожалуйста, уважьте хозяина, заходите к нам на бонду!
– пригласили они бургомистра Карпа Алексеевича, и тот не побрезговал приглашением, свернул во двор лавника Кондрата.

– Соседушка, дорогая! Сейчас же жду тебя к столу, собираю гостей на бонду, - сказала Марья торопливой мещанке с ребёночком на руках, а затем повторила приглашение девочке-малолетке.

Странная это была бонда.

Гостями хозяйки оказались люди разного возраста, разных занятий: мужчины, женщины и дети. Но все - горожане, все местные, у всех корни уходят в эту землю. Их рассадили за большим столом и, удивительно: никто не смотрел чин, возраст и звание. Торжественные, в почтительном молчании, все наблюдали, как Анна, сопровождаемая старой хозяйкой Марьей, внесла огромный, славно взошедший каравай.

Упоительно запахло свежим пшеничным хлебом. Наверху каравай украшала небольшая корона. Хлеб поставили в центре стола, и взгляды всех обратились на него. Люди, рассматривавшие каравай, вдруг увидели вместо короны свой город.

Вот она - крепость Речица на днепровском высоком берегу. Посадская стена, охватившая полукольцом тесно скученные дворы мещан. Вот предместье с садами и огородами, растянувшееся вдоль гостинца в сторону Белого ручья.

Каравай разросся, став обширным лесным краем. Люди в восхищении любовались открывшимися перед ними дальними далями. Мужчины показывали на крохотные городки и селища вдоль дорог и рек, угадывая в них крепости Холмечь, Лоеву Гору, Горваль, Рогачев и Стрешин, и Гомель, и Мозырь, и дальше, дальше...

– Как славно!
– вздохнул кто-то.

И, оглядевшись, увидел вокруг родные лица местичей, полные понимания.

– Наша земля. Одна на всех. Отчая.

– Нужно держаться за неё, люди добрые!
– у местичей заблестели влажные глаза.

Они положили руки на хлеб и держали их так.

Вскоре исчезло видение.

Просто богатый пшеничный каравай стоял перед ними на чистом рушнике.

А за стенами дома Кондрата началось нечто невообразимое. Но никто не спешил расходиться - чувство соборности не покидало этих людей, безотчётно ставших опорой, главным столпом Великого Дела. Они сидели за столом, - торжественные, - не пугаясь страшных раскатов грома и яростных вспышек молний за окнами. Среди них, таких разных, были ровесники: Анна и старшина грабарей* Данила; Степан, сын Кондрата, и юная соседская девочка; сам седой Кондрат и почтенный бургомистр Карп Алексеевич. И были среди них те, те, у кого разница в летах делилась на двенадцать без остатка - все они, согласно году своего рождения, несли отпечаток Силы Земли.

***

Над обширным краем разразилась чудовищная гроза. И никто никогда не должен узнать, что жестокий град, побивший молодые посевы, на несколько часов превративший жаркий летний день в зиму, свирепый ураган, пронёсшийся по лесам и нивам - ничтожная малость по сравнению с тем мором, который обещал погубить эту землю.

Люди отсадят заново свои наделы, люди соберут хоть какой урожай, восстановят рыбные ставы и повесят новые борти в лесах, проживут охотой и рыболовством, но не прервётся жизнь - и всё твоей заботой, Светлый Чародей!

***

...Испуганные люзные из своих лачуг, в которые спрятались от молний и грома, заметили посреди улицы старуху, глядевшую в небо и потрясавшую руками. Сильный град бил тело старой женщины. Горожане, узнав бывшую повитуху, почтенную Мокошиху, бросились выручать её. Но было поздно. Глаза лекарки стали стекленеть, хоть она ещё продолжала стоять. Теперь, казалось, она глядит внутрь себя. Мокошь, отвечая тихим своим мыслям, едва слышно промолвила посиневшими губами:

– Как же ты милостив, Господи!
– и свалилась на руки подбежавших сердобольных людей. На губах старухи застыла едва заметная улыбка...

Тут же все вернулись под защиту стен и крыш, не оставив посреди улочки холодеющую старуху. А огромные, величиной с голубиное яйцо, колючие градины покрывали землю.

Серафима и Бод ещё говорили положенные слова, но скоро, чувствуя, как слабеет накал сильного чародейства, поняли, что в эту минуту кто-то из четырёх уже прекратил возносить к небу заклинания. И они, каждый в своей стороне, постепенно опустили руки, а затем сами опустились на землю, свернувшись, закрывая голову - град бил их тысячами твёрдых и стремительных, как пуля, льдин. Они вложили в это небывалое дело все свои силы, так как были моложе и выносливее, и теперь уже не могли убегать и спасаться... Волшебство, длившееся не дольше одного удара колокола, для них, творивших великую защиту, показалось бесконечно, бесконечно долгим. Позже люди унесли их: бесчувственных, покрытых ледяной коркой. Там, где стояла Серафима, град прибивал пламя горевших луговых покосов...

Мещане, в воскресный день дежурившие в карауле у заходних ворот, скрутили костлявую Галлу, негодуя за то, что эта злодейка, выпущенная под залог, потрясает кулаками, кричит что-то в грозное небо, и плюётся, и свистит.

(Цыганка стояла в заходнем углу волшебного квадрата, неподалёку от выезда из города. Удивительно, как её не заметили раньше и не помешали довести дело до конца! А, впрочем, Бод неспроста обошёл её кругом...)

Мужики набросились на цыганку. Затрещали лохмотья, бывшие её одеждой, и старое тело под лохмотьями заколотилось в предчувствии страшной смерти от рук разъярённой толпы.