Облака тяжелеют, в них все меньше просветов.

Ты сидишь на холме — неподвижно, безмолвно.

Все слова уже сказаны, все песни допеты…

Вечером вопли и всхлипы понемногу прекратились, только дышать легче не стало, точно обрушились планеты, сошли с орбит, и раскаленное солнце неслось к земле, зажигая огни Святого Эльма на фонарных столбах. И все ненастоящее рушилось, сгорало мхом, а настоящее ускользало, утопая в вязкой реальности, когда каждая линия и каждый звук, точно контур подводный погибшего корабля, налетевшего на айсберг Титаника.

И если что-то светлое осталось в этом мире, отчего оно не проступало, отчего столь упрямо обходило стороной?

Вечер накрыл остров непроглядной мглой, не осталось ни очертаний, ни звуков, все замирало в ожидании бури, тонуло в духоте, но буря в итоге так и не разразилась, только небо терзалось кусками и обрывками разномастных облаков.

Две женщины сидели у жаровни в центре аванпоста, глядя на огонь. И вспоминали, как совсем недавно здесь бродила Лиза, спрашивая смешные вещи вроде приготовления бананов. Или не смешные. Они-то думали, что ей и правда интересно, они не увидели, что у нее внутри все разрывается по-прежнему от боли. И все не от повреждений. Слово не свинец, но скажешь — убьешь при жизни. А не сказать нельзя. От противоречий самим хотелось последовать за ней. Так легче, так проще. Но надо зачем-то дальше жить, тащить свою судьбу.

Не доглядели, не спасли, не поддержали… Не узнали средства чудного, ни ведали заклинания волшебного, чтобы вернулась в жизнь их сизая голубка.

Лиза так пыталась быть веселой, так старательно стремилась вернуться из царства теней. Но словно проиграла эту борьбу, сорвалась, не выдержала. Неужели и правда от молчания Джейс? Зачем она всегда молчала? Не могла говорить, когда требовались, невероятно требовались слова, будто голос ее ушел однажды.

Молчала, просила распять, а в итоге решила все Лиза, не искала смерти, не брела обиженно с раной вместо сердца через джунгли, ожидая последней „милости“ от врага, только решительно спустила курок, никогда не умея стрелять. Но и без умения ей хватило на быструю смерть, хотя бы не мучилась, как Оливер, но то служило слабым утешением, слишком слабым, гадкой насмешкой над всяким утешением.

И если бы хоть что-то здесь утешало, ведь все бередило, как песок в ране. Каждая мелочь, всякий предмет и само сознание того, что лежит их Лиза, их хрупкая девочка, теперь возле штаба в тени, но уже не в штабе, ведь там освободили место для живых, для раненых. А она… Она мертвая. Она просто… ушла. Да, ушла.

Всего лишь ступенька, смерть — это просто ступенька. И легенды, и предания о суде отвлекали от перекошенной реальности, придавая веру, что там рассудят справедливо, не жестко, не так, как умеют люди вершить свой безжалостный суд, как Ваас над предателями.

И вот уже снова настоящее, прошедшее. И снова бы закрыть уши, закричать, чтоб стало слышно во всей Вселенной. Но слишком далеко этот крик от тех, кто в силах хоть что-то изменить, вмешаться, помочь. Недосуг, невыгодно, ненужно.

И приходилось день ото дня выживать, вгрызаясь в будущее, словно щитом проходческим дробя породу туннеля. Вечно кто-то первый идет, часто падает, но за ним встает новый первый. Однако не все рождены для борьбы.

Цитра считала, что женщине вообще не надлежит брать в руки оружие. Лиза не взяла, до последнего мига. А Джейс взяла, замечая, что за весь день не посмела расстаться с винтовкой, точно приросла к ней, теребя рукоять. Может, как посмела впервые выстрелить, выследить, так и нарушила весь порядок мироздания? Так и полезли монстры-демоны, похищавшие ее друзей? Бред… Пусть полный бред, а иррациональный страх и вина сводили с ума. В сумасшествии так просто прятать боль, но там еще невыносимее. Хоть бы отвлек кто-нибудь от дум, но точно онемела. И как услышав стон из глубин сознания, Дейзи впервые за долгое время просипела прерывисто:

— Она еще… записку оставила…

Затем женщина протянула Джейс смятый клочок изодранной бумаги, на котором затупленным карандашом было нацарапано несколько слов, едва различимых в танце теней и пламени:

«Вы ошибочно считали меня сумасшедшей. Я попыталась, как вы, жить в мире без него, без моего Райли. Не получилось. Это не жизнь, а безнадежное повторение одних и тех же бессмысленных действий. Вы помните стихи Китса? „Люби всей сутью!“ Я любила».

Вот и весь ответ, вот и все. Тщательно продумала свой последний миг, ничего не забыла.

Лиза.

Кто думает, что смерть красива — ничего не понял в жизни. Кто верует, что смерть — праздник, до конца не появился на свет, оставшись в лоне небытия. Кто считает, что от предсмертных записок что-то меняется — никогда не видел покойников.

Джейс с трудом разжала губы, голос дрожал, срываясь то болью, то бессильным гневом:

— Проклятые с-символисты, п-певцы смерти… Проклятый Ваас… Даже… Даже здесь…

Женщины просто глядели на огонь, не понимая, что делать дальше. Их не трогали, не знали, что сказать. Все равно они чужие. Им еще повезло, что Джейс приобрела геростратову славу, о ней хотя бы слышали, а так доверие давно уж покинуло острова Рук. Мало ли кто мог выйти из джунглей, мало ли с какими намерениями.

Липко тянулся вечер непроглядными тенями, воздух неподвижно повис, только океан нахлестывал волнами. Одна за другой, волна за волной. Но звук его не достигал ушей, деформируясь во что-то иное.

Джейс не понимала, что слышит, не сознавала, что ее пытаются накормить и напоить, чтобы она не упала от истощения. Воины пытались так отблагодарить за спасение своего. Они все ж умели ценить помощь.

— Пей, пей! — твердил кто-то, давая ей в руки деревянную плошку. Она слушалась, но вода не оживляла.