Вагон меж тем ещё с минуту трясло так, словно он ехал не по рельсам, а по битому щебню. Потом под полом что-то громко хрустнуло, лампы разгорелись ярче, и болтанка наконец-то прекратилась – трамвай полетел вперёд с лёгкостью скользящего по горячей сковороде куска масла. До следующей остановки они домчались буквально в мгновение ока.

– Стрелка, – зазвякала водитель по внутренней связи, – переход на Сортировочную линию. К трамваям до Сквера – налево, к трамваям до Изборского НИИ – в подземный переход. Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – Центральный вокзал клина.

Школьницы, стоя возле дверей, по очереди дышали на стекло и рисовали на нём глаза с длинными ресницами, постоянно озираясь и нервно хихикая. Девушка с узором на щеке косилась на них с явным осуждением; время от времени по нитке бус-чёток в её руке пробегали дрожащие голубые огоньки. С задней площадки доносилось раздражённое бульдожье сопение мужичка с газетой.

– Он с никельного завода, – сказал Рыжик тихонечко, просовывая озябшие руки под локоть Диксона и упираясь подбородком в его плечо. – Никельщики работают в шахтах, глубоко под землёй, где они приманивают пласты металла своим пением. Только никель не любит слов, боится их – вот рабочим и зашивают рты, чтобы не спугнули ненароком. Когда идёт пласт, бригада поёт, не размыкая губ, и медленно поднимается из шахты на лифте, а металл следует за рабочими, ориентируясь на звук... Иногда они так по многу суток пласт никеля тащат, сменяясь каждые несколько часов, чтобы горло отдохнуло. А потом наверху металл попадает в магнитную шахту-ловушку, ты их видел, они так красиво светятся в темноте... В этих стеклянных колодцах никель прокаливается белым светом и заряжается атмосферным электричеством, и его можно пускать в производство...

– Ты так много знаешь об этом месте...

– Это Некоузье. Некоузский клин, запрещённая грань, пролегающая вдоль линии отражённого излучения центрального меридиана миров… Одна большая аномальная зона, проклятые земли. Обычно для всех нас они обнесены колючей проволокой, туда не попасть, оттуда не выбраться – станция-таможня в Кронверке контролирует все опасные грани. Но этой весной кордоны рухнули, границы стёрлись... Клин открылся.

Рыжик впервые говорил с Камилло столь серьёзно – как с равным, готовым идти меж мирами, ведомым золотым компасом.

– Прости, я могу быть так дремуче несведущ и задавать глупые вопросы, – Диксон задумчиво перебирал чуткими пальцами в пятнышках старческой «гречки» пушистый чёрный мех на оторочке палантина. – Но я ужасно хочу тебя понять... Ты идёшь туда, чтобы… что-то исправить? Чтобы восстановить разрушенное? Странно, но мне так почему-то думается...

– Да ты и так всё понимаешь, Диксон, – Рыжик заглядывал ему снизу вверх в лицо, и в его глазах отражался ночной, дикий Камилло, небрежно и привычно стоящий на лезвии ножа. – Я иду зашивать прорехи в разорванном мире. Это моя дорога, моё предназначение – быть иглой.

– Тогда моё предназначение – быть ниткой, ведь иголка без нитки бесполезна...

– Amen, Камилло, amen, – Рыжик закрыл глаза и уютно втёрся щекой в Диксоново плечо.

– Слуш, нам долго ехать, я тут подрёмкаю немножко, ты разбуди меня, когда объявят Военный городок. Ладно?

– Конечно, Рыженька, спи, – Камилло накинул на него палантин и вытянул ноги, упираясь каблуками ботинок в предыдущее сиденье – трамвай опять начало потряхивать на стыках рельсов.

За окном простирался невероятных размеров пустырь с остатками каких-то фундаментов и каркасов, заросших бурьяном и топольками. Среди строительных вагончиков, бетонных блоков и сорной травы горделиво возвышалась новая бело-голубая многоэтажка, похожая на океанский лайнер среди рыбацких барж и буксирных судов. На её фасаде трепетала рекламная растяжка с надписью «НекоузЭкспострой – своим труженикам! Добро пожаловать в счастливое будущее!».

– Черёмушки по требованию, – крикнула соседка блондинки, поднимаясь с места. В уголках глаз, у висков, у неё переливались радужными брызгами две огранённые металлические капельки-слёзки, третья висела на цепочке в вырезе платья. Трамвай со скрежетом остановился, выпустив девицу. Её подружка-блондинка с огорчённым вздохом откинулась на спинку сиденья; Диксон заметил у её ног в белых сапожках дорожную сумку. Значит, на вокзал едет...

За окном проплыл назад дымящий, как неисправный керогаз, заводик; потянулись жилые кварталы типовой застройки. Во многих окнах, несмотря на глубокую ночь, горели яркие, белые галогеновые лампы.

Засвистели всё ближе и ближе сирены поездов, земля и рельсы начали мелко вибрировать от мощи проходящих где-то рядом тяжёлых товарняков. Лампы с треском разгорелись ярче. Трамвай нырял в туннели, под эстакады, ловко петлял меж складов, путей и составов; один раз он даже проехал под железнодорожным полотном по гигантской бетонной трубе. Блондинка встала, перекинув ремень сумки через плечо и подойдя к дверям. Резким жестом стёрла со стекла нарисованные глаза.

– Нефть вам в воду, если ещё раз так сделаете, – негромко, но с осязаемой угрозой сказала она, наклонившись к отшатнувшимся девочкам. – Запомнили, ведьмины отродья? Нефть в воду! Я слов коровам не бросаю.

– П-простите, – пролепетала школьница с косичками, наливаясь густой, спелой помидорной краснотой от стыда. – Мы просто пошутить хотели. Мы больше не будем!

– Центральный вокзал клина, – стеклянный, дрожащий голос в динамиках вибрировал, готовый вот-вот разбиться на осколки. Камилло уловил в нём боль и страх.

Двери торопливо лязгнули, закрываясь; трамвай без объявления следующей остановки так резко взял с места, что Диксон стукнулся затылком о ручку на спинке сиденья.

– Вниманию граждан, – надрывался на здании вокзала громкоговоритель, – экспресс на Цветоград отправляется с пятого пути! Просьба провожающим покинуть вагоны и отойти от края платформы!