В молчании они дошли до самых ворот интерната, украшенных кованым узором из ландышей. Бонита упрямо смотрел в одну точку, словно сведённый судорогой. Камилло же тихо посвистывал сквозь зубы и зачем-то улыбался – довольно неприятно, надо заметить: когда Диксон мимолётно поймал взглядом своё отражение в низком окне первого этажа, ему захотелось перейти на другую сторону улицы.

– Ну вот... это сердце Кирпичного, – устало сказал Бонита, глубоко засовывая руки в карманы пальто. – Я так и думал, ты смотри, охраны на вышках нет, как корова языком слизала, и калитка открыта. Не удивлюсь, увидев за этой калиткой такую, знаешь, тряпичную полотняную дорожку до самого крыльца, чтобы мы пропитались её невьебенным гостеприимством...

Диксон тут же бесстрашно просунулся в калитку, отчего-то похожий в своём сером пальто с лоскутками на выглядывающую из дверцы часов кукушку, и разочарованно информировал Поля:

– Нету дорожки. Даже стрелочек на асфальте никто нам не нарисовал. Благо, крыльцо и отсюда нормально видно. Ты как хочешь, а я туда иду. Я устал, продрог и хочу есть, поскольку некто Бонита мне полдороги страстно обещал колбасу, обещал-обещал, а в результате я получил один арахис... точнее, одну. И вообще, как там говорилось, ужин отдай врагу? Вот пусть Ливали значит и покормит нас. Самое время.

– Сосисками, горячими, – мечтательно вздохнул за его плечом Поль, которого снова слегка отпустило. Он даже смог посмотреть по сторонам, чуть поворачивая голову и краешком глаза выхватывая из слабых сумерек какие-то детальки интернатского мирка. Чисто выметенные дорожки; напомнившие ему Антинель круглые фонарики на тонких ножках, которые Бонита со своими химиками разрисовал в самые дикие цветовые сочетания пантонника; голые пока кусты. Чуть дальше втыкалась в непогожее небо стеклянная трубка озонатора, в которой неявно мерцали призрачные голубые огоньки; переплетья проводов над ней казались чёрным кружевом на блёклой подложке облаков. Сильно пахло металлом и талым снегом – холодный, равнодушный запах, сквозь который не пробивались даже вездесущие ландышевые нотки.

Бонита опять ухватил руку Камилло, словно чуял в нём чёрный цветок с алой сердцевинкой. Словно надеялся, что внутри него, из семян умирающей ненависти, распустятся такие же цветы...

– Не бойся, – тихо сказал Диксон, сжимая пальцы Поля, и глянул через плечо: их тени шли сзади, независимо сунув руки за спину и даже принципиально повернув головы в разные стороны.

«Занятно, – подумал Камилло, – но весьма тревожно. Если Элен признает Майло и пообещает кучерявому профессору статус неприкасаемости, он с большой долей вероятности и без особых раздумий примкнёт к сторонникам прогресса. А мне тогда наступит логический привет. С большой буквы «П». Надо бдить сладкие речи этой белобрысой твари и не давать ей задурить Полю голову. И себе, по ходу дела, тоже».

По-прежнему как-то по-детски держась за руки, они поднялись на крыльцо, слегка искажённо отразились в вылизанных до зеркального блеска плексигласовых дверях и переглянулись. Там, за тонкой преградой, лежал замаринованный в голубоватом формалине света холл. Там тянулась по плиточным стенам вязь медных проводов, и таяли в нигде чьи-то далёкие голоса, похожие на следы от дождевых капель на стекле.

В нескольких метрах от них Элен Ливали стояла меж этажами на лестничной площадке, с ног до головы облитая сиянием галогеновых ламп, словно сливками, белая-белая в своём нарядном платье и в сильнейшем волнении, и дрожала. Она с силой прижимала к себе обе руки в тщетной попытке удержать бешено колотящееся, норовящее выпрыгнуть из груди сердце, и грызла губы – девчонка, идущая на первое свидание. Так рядом. Так близко. Здесь... Родной, любимый аромат молока и гречишного мёда кружил голову и заставлял каждую клеточку тела петь и рваться навстречу.

Еле слышный звон пружин в открывающейся двери... вспугнутой птицей мечется под сводчатым потолком холла эхо шагов...

Элен решительно выдохнула. Одёрнула подол платья. Сцепила руки у пряжки пояска в виде веточки ландышей. Пошла вниз, стараясь не торопиться и шагать неспешно – но через несколько ступенек сорвалась с чеканного ритма и суетливо зацокала каблучками, всё ускоряя и ускоряя шаг.

– ...Элли, – одними губами шепнул Поль, остановившись в шаге от двери так резко, будто налетел на невидимую стену. – Она сюда...

– Полли!!

Камилло невольно отшатнулся, прикрыв глаза рукой: ему показалось, будто в холл вкатилась шаровая молния. Но через секунду он понял, что нестерпимое, звёздное сияние исходит от маленькой женской фигурки с забавными косами-бараночками на голове. Элен светилась – вся, от туфелек до белобрысой макушки. Сила и температура её света то и дело менялись от нежно-матового до бриллиантово-белого, переливались радужными разводами и пульсировали в такт биению сердца. Сжав маленькие руки, Ливали стояла напротив них, светилась, улыбалась до ушей и смотрела на Поля влажными влюблёнными глазами.

– Ты пришёл, всё-таки, – пролепетала она. – О, Полли, я тебя так ждала, знаешь? И вас, Камилло, конечно, тоже... – неожиданно вспомнила Ливали про Диксона, немедленно надувшего на неё щёки и непримиримо скрестившего руки на груди. – Ну, не угрюмьтесь, я же вам не враг! Полли, да скажи же ты мухняше. О, Полли! Хоть ты не гляди на меня букой! Ты знаешь, что я не лгу, ты чувствуешь!

– А ты всегда во всё искренне веришь, что это распрекрасно, – пробубнил Бонита куда-то за дверь, избегая смотреть на Элен. Его бледные щёки пламенели двумя пятнами лихорадочного румянца, почему-то напомнившего Камилло о Ленточкиных маках. Поль помолчал, не шевелясь, с полминуты и едва слышно прошептал, – перестань, Элли. Всё давно уже быльём поросло, и вообще мы по разные стороны баррикад...