Обоим было слегка за шестьдесят, оба были в пижамах и курили, на чём, собственно, сходство между ними и заканчивалось. Тот, что носил розовую пижаму в лиловую полоску, был воплощением английской респектабельности - широкоплечий, полнеющий, с седой шевелюрой, он даже в шезлонге сидел так, что в его фигуре ощущалась полувоенная выправка. Его добродушное румяное лицо сияло свежим загаром, курил он небольшую чёрную трубку и чрезвычайно походил на отставного полицейского, каковым он в действительности и являлся.

Его собеседник в широкой белой пижаме, расшитой маленькими букетиками незабудок, представлял собой более экзотическое зрелище. Пижама висела на его сухонькой фигурке, как на огородном пугале. Натянутая до бровей чёрная шёлковая шапочка плотно облегала его череп, как видно, для того, чтобы скрыть некоторые проблемы, обычные в его возрасте. Немного коротко остриженных каштановых волос, впрочем, виднелось на затылке, но шапочка не позволяла судить, какую долю от его общего капитала они составляют. Лицо - бледное, измятое и брюзгливое, - покрывал слой крема от загара, тёмные мешки в подглазьях казались ещё темнее оттого, что веки были подведены чёрным карандашом. С этим лицом никак не вязались яркие синие глаза, смотревшие совершенно по-ребячески и придававшие ему вид преждевременно состарившегося подростка. В искусственных, если судить по белизне, зубах была зажата устрашающих размеров сигара. Он полулежал в шезлонге, откинувшись назад и играя бумажным китайским веером, который он машинально то открывал, то закрывал.

Перед ними синело неправдоподобное, лакированное романское море, открывавшееся в просвете между массивами тёмной зелени кипарисов. Кипарисы здесь искони не росли, их завезли в семнадцатом столетии на пике увлечения античностью, когда казалось, что цивилизованность того или иного места измеряется его сходством с Древней Грецией, - и это могло бы подвигнуть на рассуждения о природе и искусстве, но наши герои не были знатоками ботаники, и разговор шёл о другом.

– Джереми, - проговорил человек в чёрной шапочке, не выпуская изо рта сигары, - вам не кажется, что я превращаюсь в ходячий анахронизм?

В ответ послышался беззлобный смешок.

– Если вас это так пугает, перестаньте подводить глаза.

– Ну уж это дудки! Чтобы я отказался от одной из немногих привычек, которые я ещё могу себе позволить? Довольно и того, что мне пришлось бросить кокаин.

– Думаете, вам грозит опасность стать невыносимо добродетельным?

– Ах, дорогой Джереми, не в этом дело. Просто я не могу идти в ногу со временем. Начёсывать кок мне не из чего, а танцевать этот ужасный твист меня не заставить никому. Это вопрос стилистики.

– Что делать, эпоха джаза кончилась, - констатировал седовласый джентльмен. Читатель, знакомый с предыдущими рассказами, может догадаться, что это был не кто иной как Джереми Солгрейв, в прошлом - офицер Скотланд-Ярда, раскрывший немало сложных дел, но по личным обстоятельствам так и не поднявшийся выше инспекторского звания. Не так давно он вышел в отставку и теперь наслаждался отдыхом. Что же касается его загадочного соседа, похожего на мумию комедианта, то его звали Винцент Ковальский, хотя он всё ещё предпочитал, чтобы его называли Винни. Ковальский был давним другом Солгрейва и самым скандальным частным детективом во всей Англии. Благодаря ему рухнула не одна безупречная репутация. И хотя с возрастом он утратил не только напомаженные волосы и пристрастие к кокаину, но даже и польский акцент, англичане из приличного общества боялись его как чумы. Он по-прежнему практиковал, и, судя по огню в его глазах, был готов ухватиться за любое интересное дело с той же страстью, что и в молодости. По-видимому, это было единственное, что мирило его с современностью.

– Эпоха джаза кончилась, - повторил Солгрейв, опустив руку с погасшей трубкой, - но согласитесь, Винни, всё-таки от перемены эпох есть кое-какая польза. Например, холодильники.

– Да, этот в кухне внизу очень кстати. Всегда можно выпить мартини со льдом. Жаль, что в нашей молодости такого не было.

– А кстати, не выпить ли нам мартини?

– Хорошая мысль. Я схожу за льдом.

2.

В кухне Ковальский столкнулся с Йозефом Лемке, семидесятилетним еврейским эмигрантом из Германии, занимавшим комнату на том же этаже, что и они с Солгрейвом. Профессор философии из Геттингенского университета, бежавший в Англию от нацистов и осевший в Лондоне, он приехал сюда на лето. На какие средства он существовал, было неясно; в то время как Ковальский и Солгрейв платили за обед хозяйке, Лемке покупал в городе масло, джем и ещё кое-какие мелочи, которые ему дозволялось держать в кухонном холодильнике, и целыми днями жевал бутерброды. Обитатели виллы жалели его - все, кроме Ковальского, который в чисто польском духе постоянно поддразнивал его и за глаза звал не иначе как "кошерным мучеником".

В измятых льняных брюках и сетчатой майке, Лемке сидел на табурете и поедал длинный кусок батона, разрезанного вдоль и обильно смазанного маслом. Хлеб он держал двумя руками, как белка, если только у белок бывают вытянутая тощая шея и взъерошенные пегие волосы. При виде его Ковальский ощутил безотчётную брезгливость. Однако Лемке оторвался от бутерброда и очень вежливо произнёс:

– Добрый вечер, мистер Ковальский.

– Если он действительно добрый, - Ковальский открыл дверцу морозилки в поисках льда.
– Скажите, вас часто называют ходячим анахронизмом?

– Не думаю, - с той же вежливостью ответил Лемке.
– А что?

– Так, старческая депрессия после разговора с Джереми. Мы сошлись на том, что я ходячий анахронизм.

– Бросьте, мистер Ковальский! Во-первых, вы моложе меня на десяток лет. Во-вторых, вы ни капли не похожи на анахронизм - скорее уж на архетип.

– Ох уж эта мне научность!
– усмехнулся поляк.
– Вам никогда не казалось, что эти пресловутые юнговские архетипы - просто перелицовка теории врождённых идей Локка?