Он взял Гринфильда за подбородок и посмотрел ему в глаза.

– Вам уготована лучшая роль, душа моя. Я же удовольствуюсь ролью второго плана.

– Какой?
– загипнотизированно спросил Гринфильд.

– Понтия Пилата.

8.

Обитатели восточного квартала высунулись из окон, с любопытством наблюдая непривычную картину. В подъезд унылого пятиэтажного дома из бурого кирпича вошли два полицейских инспектора, за которыми следовал констебль, согнувшийся под тяжестью таинственного квадратного ящика, обёрнутого бумагой.

– Ваш Ковальский меня прямо разорил, - пожаловался сухощавый рыжеусый Мэлоун своему плотному румяному спутнику с добродушным лицом. Солгрейв (а это был, конечно, он) засмеялся.

– Незачем было дожидаться, пока он устроит пари. Если бы вы доверились ему с самого начала, не пришлось бы тратиться на виски.

– Можно подумать, вы доверялись ему с самого начала, - проворчал Мэлоун. Солгрейв вспомнил дело Виолы Харди и не стал спорить.

Винни Ковальский сам открыл дверь на звонок. По такому случаю он был почти одет и пренебрёг лишь пиджаком и галстуком; запонки и часы, однако, были при нём.

– Какой визит!
– жовиально воскликнул он.
– А это что - виски? Неужто вы решили выполнить свои обязательства?

– Только в этот раз, - сказал Мэлоун.
– Джонс, поставьте, в конце концов, этот чёртов ящик на пол.

На помощь был призван Али, совместными усилиями ящик в конце концов вскрыли, и Ковальский великодушно предложил полицейским распить одну из бутылок. От этого предложения никто не мог отказаться. Хозяин провёл всех, включая констебля, в гостиную, и велел Али принести стаканы.

– Н-да, ну и дело, - сказал Мэлоун, вытаскивая из-под себя неудобную для него восточную подушку.
– Мы сняли, как вы посоветовали, отпечатки пальцев с деревянного распятия и обложки требника в спальне, которые не трогал Крэмп. Всё подтвердилось. На очной ставке с Мак-Лири он уже не мог отпираться.

– Что будет с Мак-Лири?
– спросил Ковальский.
– Тюрьма за лжесвидетельство?

– Может быть, если присяжные не сочтут, что он добросовестно заблуждался. Всё-таки он знал Гринфильда меньше трёх месяцев, а тело было порядком попорчено.

Мэлоун глотнул виски и пристально поглядел на Ковальского.

– Не понимаю, - сказал он.
– Я веду следствие по делу об убийстве, ко мне вламывается шут с подведёнными глазами и иностранным акцентом, который называет меня дусей и мон шером, и... Без вас это был бы висяк. Крэмп был бы похоронен под именем патера Гринфильда, а мы бы безуспешно искали живого Крэмпа. Как вам вообще пришла в голову идея, что убитый - не Гринфильд? Я вижу, вы заподозрили это с самого начала, но почему?

– Зовите это интуицией, если нравится, - благодушно сказал Ковальский, - хоть лично я в интуицию не верю. Тут сложилось несколько деталей - даже не деталей, а так, шероховатостей, которые вызвали у меня беспокойство. Меня не отпускали эти ножницы. Знаете, я мгновенно соединяю фрагменты в одно целое, и я обратил внимание, что труп был опознан фактически только по причёске. Вполне логично: если в саду, принадлежащем священнику, находят тело с тонзурой, то кем же быть покойному, как не священником? Притом, что в Англии большинство католических священников носят светские причёски, боясь провоцировать протестантов. Но именно у Джеффри Гринфильда был такой пунктик - он любил классический стиль, и все об этом знали. Одна-единственная броская примета, а как легко убеждает!

– Не забудьте, что его опознал дьякон, - сказал Мэлоун.
– Почему вы усомнились в его показаниях?

– Всё дело в дате его рождения, которую я заметил в протоколе.

– Да вы издеваетесь просто, - сердито проговорил Мэлоун. Справа от него послышался мягкий смешок Солгрейва.

– Придётся вам привыкать к манерам моего приятеля. У него есть склонность говорить ребусами, но мысли за эти обычно стоят здравые.

– И не думаю издеваться, - ответил Ковальский.
– 1891 год. Ему тридцать пять, а он всё ещё дьякон. Вероятно, в год его выпуска не хватало мест на приходах, и ему пришлось выбирать - либо рукоположение без прихода, либо остаться дьяконом. А жить на что-то ему было надо. Он, может быть, уже смирился, но тут его переводят в Дагенхем к священнику, который на восемь лет моложе его и с таким манифестом на голове. А вы бы на месте Мак-Лири не сочли его выскочкой?

– Полагаете, Мак-Лири ревновал? Но ведь Гринфильда всё равно бы повесили, если бы поймали?

– Мак-Лири не знал, что произошло в доме и какую роль сыграл в этом Гринфильд, к тому же он не был полностью уверен в своей догадке. Он человек импульсивный и довольно простодушный. Он решил, что ему выгодно на всякий случай объявить Гринфильда мёртвым.

Ковальский пригубил виски из стакана.

– Действительно двадцатилетняя выдержка - отлично, инспектор. Словом, я мог предположить, что отношения между дьяконом и священником были не идиллические, и оттого у меня появились основания не доверять показаниям Мак-Лири. Но я не мог высказать свои догадки просто так, не подтвердив их. Что я должен был делать? В первую очередь осмотреть волосы покойника. Когда я различил под лупой, что они не отросли после бритья, а выстрижены ножницами, я был уже почти на сто процентов уверен в своей правоте.

– С ума сойти, - восхитился Солгрейв.
– Мне уже рассказали про вашу вылазку в морг. Не могу сказать, что я одобряю дачу взяток, но... Как вы вообще додумались до всего этого?

– Очень просто, - Ковальский улыбнулся сквозь опустевший стакан.
– Я католик. Правда, скверный католик. Но в некоторых делах плохой католик эффективнее хорошего протестанта.

КАК ПО МАСЛУ

1.

Существуют такие французские курорты, которые примечательны лишь тем, что на них собираются почти исключительно англичане. Как раз на одном из них - название в данном случае не имеет значения, - до недавнего времени можно было увидеть неуклюжее трёхэтажное строение с облупившейся побелкой, носившее, как подобает дешёвке, пышное название Вилла "Розмарин". Уже по этому названию было понятно, что комфорт там предлагается весьма умеренный; но английские путешественники во второй половине двадцатого века научились быть неприхотливыми по этой части, а два пожилых господина, сидевших августовским вечером 1956 года на общем балконе третьего этажа, куда выходили двери соседних комнат, разговаривали, несомненно, по-английски.