Раскрыв Тору, Мюнцер внезапно заговорил так быстро, что Роман автоматически переключился на другую скорость восприятия, на которой он, как диктофон просто фиксировал услышанное безо всякого критического осмысления материала. А Мюнцер всё давил своим внезапно окрепшим голосом, всё нагнетал обстановку, повышая и повышая тон, как вошедший в раж сектантский проповедник.

– Смотрите, смотрите, мой юный друг, ведь это же всё про Вас: «вэхаарец хайта тоху вавоху, вэхошех аль-пнэй техом» (2)… Посмотрите, ведь это же всё про Вас! Это Вы изгнаны из Рая. Вы жаждали стать «как Боги» и вместо этого обрели смерть. Это Вы не можете отличить Добро от Зла. Вы вместо того, чтобы с сынами Сифовыми призвать Имя Божие, строите городские укрепления и создаёте различные хитрые орудия, которые безо всякого Божественного вмешательства увеличивают Вашу силу. Вы ненавидите брата Вашего Авеля за то, что его жертва приятнее Богу, чем Ваша. Вы строите Вавилонскую башню. Это Вам в данный момент грозит потоп. И как далеко ещё Вам до Исхода, до Пасхи, до освобождения из рабства! Как же должен быть сокрушён Ваш дух, чтобы Вы смиренно подставили свою шею под ярмо закона, чтобы Вы приняли Тору! Чтобы Вы жили по заповедям, а не как Ваша левая пятка захочет! Вы думаете, что первый гордо шагаете по этому пути? Вам не приходило в голову поинтересоваться, что стало с теми, кто проторил эту дорожку? Где они теперь? Почему наш мир не наводнён Богами, равнодушно попирающими прочих смертных? Ах, да! Наверное, есть миры и получше!

2 «И земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною» – Быт. 1,2 (древнеевр.).

Сквозь странный гул в голове Роман слышал чей-то до боли знакомый голос. Он не мог разобрать слов. Стало так тошно. Паника волнами накатывала на него. Хотелось закричать, чтобы Мюнцер прекратил свои шаманские камлания. Когда это состояние достигло своей критической точки, внезапно всё оборвалось. Вспыхнуло видение…

Диск лежал посреди комнаты на маленьком изящном столике с высокими изогнутыми ножками. За узорчатыми решётками проглядывало голубое небо, яркое, как кусочки слюды в витраже. Кроме неба отсюда, из башни, не видно вообще ничего. Так и кажется, что здесь ты один в целом мире посреди этой прохладной синевы. Но, если подойти к окну, можно увидеть внизу замощённый плитами тихий внутренний дворик с маленьким фонтаном, обведённый по периметру галереей с ослепительно белыми на солнце колоннами.

На подставке возле одного из идущих по кругу окон у распахнутой решётки стоит телескоп. Роман видит свои руки на рычажках агрегата. Он ничего не делает, просто рассеянно поглаживает блестящий металл.

– Завтра солнечное затмение, – говорит кто-то за спиной. От этого голоса почему-то переворачивается всё внутри. Это его Роман слышал всё время, когда пытался вспомнить.

Завтра затмение. Завтра…

В этом видении Роман ощущал себя очень взрослым – ну, примерно, как Руднев – уверенным в себе и властным. А тот, чей голос раздавался за спиной, был очень молод, наивен и доброжелателен. Почему-то именно эти качества говорящего пробуждали в душе лёгкое чувство вины, которое Роман безжалостно давил в зародыше. Всё должно работать и приносить пользу. Тем более чья-то преданность. А то, что этот юнец безгранично ему предан, Роман почему-то знал наверняка.

– Хочешь отказаться? – довольно грубо спрашивает он.

Раздаётся обиженное сопение.

– Тогда помолчи. – Он оглядывается, но никого уже нет. Только торопливые дробные шаги по лестнице, ведущей вниз.

Он усмехается и подходит к столику. Диск блестит на солнце – какой-то новенький и… пустой. Роман берёт его в руки. (Внезапно его кольнуло: совсем другие надписи и знаки – незнакомые). Всё получится, – удовлетворённо говорит он себе. Жаль, что не обойтись без этого молокососа. С ним столько хлопот! Как же сложно иметь дело с людьми, которым ничего от тебя не надо! С такими вот бескорыстными трепетными душами, которые впадают в чёрную меланхолию от любого не слишком приветливого слова.

Ещё раз погладив диск, он уходит. Спускается по крутой винтовой лестнице, идёт по тёмному коридору, заглядывая по дороге в сонные тихие комнаты. Обиженное юное создание обнаруживается в библиотеке. Он совсем ещё ребёнок – худой, угловатый, с чёрными, как смоль, волосами. Замер, уткнувшись в книгу. Не надо быть прозорливцем, чтобы понять, что он ничего в ней не видит. Сидит и наверняка глотает слёзы.

Роман проходит мимо, не глядя на него. Достаёт из выдвижного ящика кусок желтоватого камня с вкраплениями маленьких круглых ракушек.

– Смотри, это песчаник, – он протягивает камень надувшемуся в углу подростку. – Красивый, правда?

Господи, как же просто манипулировать этим легкомысленным существом! Вот, у него уже и глаза загорелись. Как жадно глотает он каждое слово! Похоже, он считает Романа чем-то вроде божества. Мальчишка счастлив думать, что он его ученик. Роман его не разубеждает – пусть себе радуется! Но иногда ему становится совестно за свой бездушный обман. Особенно, когда он видит, с каким благоговением подросток берёт в руки книги, с каким увлечением выполняет его самые пустяковые задания, вроде просьбы вымыть колбы в лаборатории…

От непонятной жалости у Романа перехватило дыхание. Чувство ужасной вины скрутило внутренности жутким спазмом. Воспоминание сразу скомкалось и стало невнятным. Роман вынырнул в настоящее и открыл глаза. Над ним нависал внушительный нос Мюнцера.

– Ну, что? Вспомнил? – с любопытством моргнул Исаак Израилевич.

Не в силах даже пошевелить языком, Роман слабо кивнул, хотя и не был уверен, что тот обрывок прошлой жизни, который он сейчас увидел, может считаться полноценным вспоминанием.

– Вот, и слава Богу! Всегда рад помочь. Обращайтесь, – с ехидным смешком сказал Мюнцер. – Только Вы, молодой человек, в следующий раз сразу на мягкое падайте. А то мне тяжело в мои девяносто четыре года всяких глупых мальчишек от пола отскребать.

– Спасибо, – с трудом прошептал Роман.

– Да что там! Не стоит благодарности, – отмахнулся Мюнцер и прошаркал к буфету, откуда вернулся с бутылкой коньяка и маленькой рюмкой.

– Выпейте, молодой человек, а то что-то Вы совсем расклеились. – Он плеснул в рюмку немного янтарной жидкости. – Только никому не говорите, а то пойдёт обо мне слава, что я подростков спаиваю, и моя педагогическая карьера будет навеки загублена! – зафыркал он.