– Дионисий - нет… он мой подданный, потому что у него пять дочерей и жена жива, - улыбаясь, ответила василисса. – Я ведь писала ему, как ты помнишь, и получила ответ: он ничего не слышал о брате с некоторых пор, и очень встревожен. А вот Валент… Валент влюблен, и уже поэтому вне всякого закона…

Феодора ощутила на себе взгляды Феофано и мужа. Она крепилась несколько мгновений – потом воскликнула:

– Я ведь не виновата!

Феофано дотронулась до ее плеча, ласково улыбаясь.

– Ну конечно, нет, любовь моя.

========== Глава 67 ==========

Сверхъестественное спокойствие, владевшее всеми после спасения, было спокойствием смертельной усталости; потом беглецов охватила скорбь – тем большая, чем более они ее сдерживали. Феодора, закрывшись в дальней комнате дома от всех, даже от детей, безутешно плакала по всем погибшим из-за нее; и особенно убивалась по Олимпе. Где проводил это время ее муж – она не могла и не хотела знать; но, наверное, ему было так же тяжко, если не тяжче.

А Феофано? Феофано в конце концов пришла к ней, и ее единственную Феодора желала видеть. Феофано сделалась ее двойником, единственным существом, с которым Феодора могла сливаться душою и телом безоглядно: с мужчиной так никогда не может быть… или может быть очень короткое время.

Феодора наконец услышала о сыновьях Метаксии Калокир: все то, что ее царственная филэ носила в себе долгие годы, не будучи в силах рассказать никому.

– Им было совсем мало лет, когда я лишилась их… четыре года и три, - рассказывала императрица, улыбаясь раздирающей душу улыбкой. – И они очень походили на отца. Лев гордился ими именно поэтому – потому, что они все взяли от него: а я была только сосудом, в который он изливался, чтобы продолжить себя… Как часто мужчины так смотрят на женщин!

– Так ты… может быть, порою ненавидела и их, как мужа, - вырвалось у Феодоры.

Царица сжала ее ладони – и вдруг воскликнула:

– Да, это так! Порою все матери ненавидят своих детей: но ненависть, как любовь, это незаживающая рана сердца, которую не забудешь, даже если пожелаешь! Дети – это непроходящая боль сердца, от которой никогда не пожелаешь излечиться!

– О, как это верно, - прошептала Феодора.

Она притянула к себе Феофано, и они обнялись.

Потом Феофано сказала, погладив ее по волосам:

– Лев сам дал им имена, которые я не называла тебе, и которые мне до сих пор ненавистно произносить, – Рустам и Аршак. Ты вздрагиваешь, когда слышишь их, - и правильно: это азиатские, чуждые грекам имена, несущие нам разрушение… Я верю, что каждое имя несет в себе силу, силу творения или уничтожения!

Феофано вздохнула, крепко сжала плечи подруги и посмотрела ей в глаза.

– Они были такие же черные и дикие, как сам Лев: и я уже видела, что их азиатские задатки не перебить воспитанием… ты ведь знаешь, что кровь южан и азиатов очень сильна, и кто бы ни был в такой паре варваром, мать или отец, ребенок, скорее всего, уродится в него.

Феофано отвернулась.

Она долго молчала – а Феодора думала, сколько же ненависти может скрываться в материнской любви. Ненависть может накрепко засесть в сердце этой любви, как язычество в сердце христианства… И искоренить это чувство так же невозможно, как язычество.

– Они любили тебя? – спросила Феодора. – Дети?

Феофано улыбнулась, по щеке сбежала слеза.

– Конечно, любили… Нельзя не поклоняться такой богине, как мать, особенно маленьким мужчинам!

Она вдруг отвернулась и несколько мгновений смотрела в стену: ее обнаженные плечи под траурным платьем вздрагивали, а Феодора не смела никак напомнить о себе.

Когда Феофано снова повернулась к ней, лицо царицы покраснело, а глаза припухли от слез.

– Я должна была рассказать тебе, хотя это очень больно, - прошептала она: сейчас Феофано улыбалась. – Но теперь… теперь больно меньше. Я отпускаю их.

Конечно же, нет: мать никогда не отпустит своих детей, даже мертвых. И особенно мертвых.

Феодора пожала руку царице, а та сказала, опустив глаза:

– Фома очень заботился обо мне, когда умер муж… Тогда Фома сам стал мне мужем, и лучшим, какого я могла пожелать: именно он показал мне, что такое мужская любовь, он отогрел меня!

Феодора кивнула.

– И это счастье длилось недолго – ты понесла от своего двоюродного брата… и не выносила ребенка?

Феофано улыбнулась.

– Как всегда бывает! Немезида неумолима! Как Фома был влюблен в меня, - она покачала головой.

Она помолчала, предаваясь сладостным воспоминаниям.

– Это лучшее возбуждающее средство для женщины, - Феофано вздохнула. – Только преступная любовь позволяет забыть о страхе перед смертью и расплате – расплате за преступную любовь! Но расплата все равно наступает. Однако я ни о чем не жалею: это были лучшие годы для Фомы Нотараса, время, когда он имел смелость и жажду жертвовать собой. Тогда он сиял как солнце, неотразимо…