– Скоро мы проверим в бою, кто среди нас раб! И я хотела бы вызвать на бой самого Валента, чтобы доказать…

Марк сжал ее плечи.

– Нет, я этого не допущу, царица! Я не сомневаюсь, что ты можешь, - быстро прибавил он, когда в глазах василиссы сверкнул гнев. – Но если ты погибнешь, тебя нам не заменит никто.

– Я императрица… я знамя сопротивления, - усмехнулась Феофано.

Потом она сощурила глаза.

– Решающий день очень близок, мой дорогой! И я этому рада. Кто-то из нас – может быть, мы, а может, паша – бросит другому вызов. Дольше так продолжаться не может.

Она помедлила.

– Ты говоришь, что не позволишь мне биться с военачальником? Но я сама не знаю, как поведет себя Валент в этот день: его поведение решит исход всего сражения! А повлиять на него сможет тысяча причин!

Лакедемоняне улыбнулись, посмотрев друг другу в глаза.

* Титулование военачальников у турок.

========== Глава 77 ==========

“Жена!

Завтра утром нам предстоит сразиться с Ибрахимом-пашой. Я пишу тебе вместо сестры, как видишь, - ее государственный ум слишком занят для любовной переписки. И ей вместе с Дионисием предстоит командовать нашим могучим воинством в восемьсот человек. Тот солдат, который привезет тебе это письмо, - самый счастливый из нас, потому что его не ждет завтра безвременная и бессмысленная смерть.

Видишь, я пишу тебе, потому что не могу уснуть; но как только брошу перо, наверное, засну как убитый. Смейся, Феодора, - это и вправду очень забавно!

Но в эти часы я хочу побыть с тобой: по древнему обычаю, осужденному на смерть не отказывают в последней просьбе. Надеюсь, хотя бы сейчас ты думаешь обо мне, а не о ней!

Думаю ли я, в самом деле, что нас разобьют? Может, и нет, - может, сражение вовсе не состоится, если дрогнет Валент, верховный военачальник Ибрахима-паши. Я уже сказал, что у паши две тысячи под началом, считая тысячу конников против наших трехсот? Впрочем, это неважно. Я буду в первых рядах, в кавалерии, - а какой я воин, ты знаешь.

Боюсь, однако, что мою сестру убьют еще раньше. Наша царица слишком отчаянна: а такая лихость, когда за нею не стоит настоящего опыта, может сослужить самую скверную службу. Помнишь, как мы с тобой учились плавать, и ты едва не досталась акулам, заплыв слишком далеко? Метаксия вроде тебя, только гораздо хуже: она полезет в гущу битвы, уверяю тебя, и быстро погибнет, если только кто-нибудь находчивый и преданный не оттеснит и не прикроет ее! Может быть, ее лаконец!

Dixi, больше у меня не осталось слов. Может быть, мы еще встретимся на этом свете, - не знаю, будешь ли ты рада, а для меня это окажется самым великим утешением. Что бы ты ни думала, я всегда тебя любил.

Пожалуйста, сбереги наших детей. Хотя об этом я мог бы не просить.

Надеюсь, что тень Льва Аммония простила меня! Самое время об этом серьезно задуматься. Хотя, как мне представляется, мы полностью искупили свою вину, а за кровь его заплатили с лихвой!

Обнимаю тебя и целую. Помни Фому Неверующего, если спасешься, - Фому, который всю жизнь делал все, что мог: не больше, но и не меньше”.

Гонец, спешившийся для короткого отдыха, закончил читать письмо патрикия, в которое ненароком заглянул – и так и не смог оторваться, не дочитав. И когда закончил, не чувствовал никакой вины за это.

Солдат посмотрел на своего коня, щипавшего траву в стороне, потом опять на письмо – и сплюнул.

– Нет, ей нельзя получить такой привет, - прошептал грек. – Еще ничего не решилось, а этот трус уже похоронил себя и нагрузил своими страданиями женщину!

Он поджал губы, вспоминая намек на преступление против семьи Аммониев в конце послания: хотя сейчас сводились все счеты, в этом патрикий был прав. Как и в том, что завтра гонец волей-неволей избежит безвременной смерти.

Солдат посмотрел на светлеющий восток: нет, вздумай он сейчас вернуться, прискачет только к концу битвы! И госпожу Феодору в самом деле следовало оповестить.

Грек разорвал письмо в клочки и пустил их по ветру.

– Поплакался бумаге – и ладно, - пробормотал он. – Глядишь, еще и расхрабрится к утру, все может быть!

Он вскочил на коня и, пришпорив его, погнал скакуна вперед, к дому Кассандры.

Взошедшее солнце зажгло сотнями огней сотни шлемов и панцирей. Две армии построились друг напротив друга на равнине – маленькое против турецких сил греческое войско теперь, когда его оставили почти все азиаты, казалось гораздо более единородным и сплоченным.

Фаланга стояла сомкнутыми рядами, щит к щиту, взирая перед собой с угрюмой и возвышенной горделивостью. Впереди, с правого и левого фланга, построилась кавалерия – цвет и ударная сила византийского войска. Казалось, что у этих бойцов одна душа на всех: во много раз более мрачная, сильная и грозная, чем был каждый воин в отдельности.

Впереди всех на черных конях красовались царица и Дионисий Аммоний – гиппарх, начальник конницы, как он назывался в память о непобедимых македонцах.

Дионисий был мрачен, но спокоен: и видно было, что он, сколь ни мало надеется на победу, до последнего часа не изменит себе и будет разить врагов все с тем же великим искусством и беспощадностью. Феофано же была бледна и совсем не спокойна: казалось, ее подстегивают сразу и страх, и ярость. Подведенные черным глаза василиссы в прорезях шлема ярко блестели, как в лихорадке.