Феодора нахмурилась, но спорить не могла; высадив ее из повозки, Фома велел одному из слуг спешиться. Он вскочил в седло с ловкостью и легкостью, какой она от него не ожидала, - хотя давно знала, что ее господин намного крепче телом, чем это кажется на первый взгляд. Протянув наложнице руку, он поднял ее в седло и, посадив перед собой, обнял за талию.

– Вот так очень хорошо, - прошептал он. – Тебе все видно?

– Да, - с тревогой ответила она.

Фома засмеялся и пришпорил коня; казалось, его нимало не волнует, что пеший слуга вынужден будет бежать за ними со всех ног. Это не тревожило и остальных, которые без оглядки поскакали следом за господином. Но, оглянувшись, славянка высмотрела, что один из товарищей взял пешего слугу на спину своего коня…

И ромеи умели заботиться о ближнем, хотя и на собственный лад.

Патрикий коснулся ее щеки и заставил обратить внимание на дорогу. И скоро Феодора увидела, что он ей показывает; у нее округлились глаза в ужасе, и она упала бы с коня, если бы Фома не придержал ее.

– Распятые… - прошептала она: невольно крестясь, повторяя изображение страшного орудия, которое уже полторы тысячи лет служило знаком спасения всем христианам. – Господи!

Вдоль дороги на крестах висели трупы, истлевшие до костей, - правда, привязанные веревками, а не прибитые гвоздями.

– Кто это такие? – спросила Феодора, трудно сглотнув.

– Преступники, - ответил патрикий. – Такие же, как те, кто был распят с Христом. Это излюбленный римский способ казни.

Феодора смотрела на него, широко раскрыв глаза. Господин улыбнулся, тронув пальцем ее губы.

– А если бы Христос был повешен, а не распят, мы сейчас носили бы на шее маленькие виселицы, - прошептал он.

Белый мраморный особняк Фомы Нотараса и в самом деле оказался прекрасным домом, расположенным в гостеприимном месте, далеком от всякой суеты: домом, сочетавшим в себе величие и уют – то, чего так не хватало императорским дворцам. Для обоих, для хозяина и для его наложницы, были приготовлены ванны с лепестками роз; потом неизвестный служитель, старый грек с крепкими и чуткими руками, разминал их тела.

Феодора очень смущалась, как всегда, когда хозяин пробовал на ней что-то необыкновенное. А он только блаженно улыбался, глядя, как слуга трудится над нею, как только что трудился над ним самим.

– Теперь поужинать – и спать, - сказал ромей.

Ужинали они вместе – прекрасной греческой рыбой с овощами, которая, как с удивлением узнала Феодора, была и дороже, и вкуснее мяса. Спать отправились тоже вместе.

Патрикий почти мгновенно заснул, приобняв Феодору за талию. Ей же было так непривычно спать рядом с другим человеком, с мужчиной, – а тем паче с хозяином своей судьбы, - что она долго не могла заснуть, несмотря на то, что очень устала. Потом к ней незаметно пришел сон.

Утром они наконец соединились снова – с большим наслаждением для обоих; потом вместе завтракали. Потом опять предавались любви.

Потом патрикий предложил славянке соснуть с дороги.

– Ты все-таки очень устала, - сказал он.

Феодора не чувствовала себя усталой; наоборот, объятия придали ей сил, что она с изумлением замечала и прежде. Но слова хозяина словно навеяли на нее блаженную дрему. Она легла в постель и вскоре перенеслась туда, где теперь могла побывать только в мечтах.

Патрикий полюбовался, как она спит, поцеловал ее, потом удалился к себе в кабинет, обставленный в итальянском стиле.

“Метаксия – Нотарасу:

Любезный брат!

Как ты поживаешь? Господь к нам милостив: наши поместья - последние райские уголки, где благородные люди могут отдохнуть достойно и набраться сил для служения государству. Я к тебе приеду, как только позволят дела. А дел очень много.

Помнишь, как в Августейоне меня чуть не похитили католики, чтобы потребовать выкуп – или просто показать свою власть над нами? Здесь впору опасаться того же самого: паписты хозяйничают в Аргосе* и его предместьях - и бесчинствуют как у себя дома. Грубое подражательство этих немытых разбойников, подражательство нам и “возрождение”, есть только искажение и осмеяние прекрасного эллинизма. Греческий дух уже не возродится – и живет только в последних аристократах Нового Рима, таких, как мы с тобой; хотя ты всегда был больше римлянин, чем я, предпочитающая называть себя эллинкой.

Но дни последнего Рима мы обязаны длить, сколько будет возможно, - хотя осталось нам немного.

Сносился ли ты уже с деспотом*? Иоанн угасает, что очевидно всем; и это ничтожная кара Господня за то, что он допустил до нас католиков и расколол нашу святую церковь. Он устроил на нашей земле такую же резню и дьявольщину, как та, что уже столетия царит в ужасной Европе, куда я никогда не ступила бы ногой по доброй воле. Скажи: куда мы могли бы бежать, брат, - если бы могли?

В Московию? Вижу, как ты смеешься, мой дорогой, - хотя эти простосердечные дикари куда лучше католиков, жить среди них немыслимо. Мне было бы довольно уже тех рассказов, что я наслушалась от твоей Феодоры: если бы я еще прежде того не изучила характер и образ жизни русов. Они даже в своей набожности, перенятой от нас со всем доверием, безнадежно дикие, и дикость их со временем усложнилась необыкновенно, и принимает порою самые странные формы: это такое же грубое подражательство нам, как в Италии. Ты не находишь?

Кстати: как там поживает наше русское дитя? Надеюсь, ты не уморил ее – и не устал от нее? Я ведь знаю, как быстро ты утомляешься, мой дорогой.

Но теперь - по крайней мере, пока, - вам не грозят большие потрясения, и она сможет благополучно выносить и родить тебе наследника. Я всегда знала, что ты не выберешь для этого гречанку. Удивительно! Я понимала это даже тогда, когда зачать наследника пытались мы с тобой. Хотя я знаю наверное, что ты любил меня.

Как ты поступишь с нею дальше? Ведь не женишься, конечно?