Тот, кто властвует умами и сердцами сильных мира сего, властвует всем миром. Олимп гордился бы собою сейчас – а может, рвал бы свои редкие волосы, сокрушаясь о не ко времени пришедшемся своем искусстве?

Но нет, не думаю! Мой дорогой Олимп был такой же грек, как Леонард, как Валент, - он, не принимаясь за оружие, а незаметно трудясь в мастерской над глиной своими сухими тонкими руками, тоже жаждал стать богоравным, скольких бы человеческих жертв это ни стоило…

Леонард предупреждал меня, что мне очень опасно даже войти в Стамбул с открытым лицом, - равно и с закрытым: Ибрахим-паша неутомимо плетет свои тенета. Это как раз того сорта человек, который не погнушается ничем ради установления своего полновластия и уничтожения своих врагов. По словам Леонарда, таковы же римские кардиналы и испанские инквизиторы, среди которых немало дворян: несмотря на родовитость и сан, в них совсем нет благородного мужества и прямоты, свойственных грекам даже до сих пор. И даже греческому духовенству, которое долго было слишком бедным, слишком полиняло и утратило свое политическое влияние, чтобы иметь большую выгоду от корысти, - вместе со всей империей!

Но уместно ли сравнивать турка – турецкого чиновника – с христианским духовным лицом? Леонард уверял, что более чем уместно. Он рассказывал мне, что турецкие паши постоянно делят свое влияние – и имеют дело – с католической знатью, и перенимают ее ухватки и обыкновения. А именитые и богатые латиняне, католики, нередко покупают себе духовные звания, чтобы приобрести еще большую власть: часто это люди совсем светские, несмотря на то, что часто и фанатики… Католические духовные звания продаются… И католик может быть сразу и фанатиком, и светским лицом, - об этой удивительной и страшной двойственности души мне толковал еще Фома. А под предлогом спасения душ во владениях римской церкви творятся такие дела, что поневоле радуешься, как вовремя старая греческая церковь закрыла глаза, - она не увидела этого глумления над христианством.

Леонард сказал мне, что в латинском мире то, что заслуживает имени христианства, можно встретить только среди самых необразованных, простых людей, которые близки к земле: и этим схожи с такими же простыми греками-землепашцами. Ну и простых, честных воинов, вроде нашего всеми любимого спартанца. Однако чем выше поднимается в Европе человек, тем больше уродуется его душа: таким же пыточным арсеналом, какой применяют, чтобы терзать тела еретиков. Проповеди католических священников, а особенно ученых схоластов, есть самые противоестественные и человеконенавистнические внушения, от которых отшатнется любой неиспорченный человек, наделенный здравым смыслом. Но если бы только это – если бы не было еще и всех махинаций римской церкви!

А как это на руку Турции и таким людям, как градоначальник Стамбула, - ведь Ибрахим-паша еще страшнее латинян тем, что, в отличие от католиков, не запуган ни женщинами и их ведьмовством, ни адом! Ад у мусульман нестрашный, а женщины – предмет сладостного торга… гордость владельца, и только в свои лучшие годы: в молодости турецких жен легко прятать от взоров других таких же любострастных владык, а когда состарятся и обесценятся, легко устранить и заменить.

Мусульмане страшные, страшные враги.

А самые страшные мусульмане – те, кто, подобно туркам, близок к христианам и понимает их, и потому может успешно, по-европейски, им противодействовать…

Феофано всегда была хорошим политиком; а я понимаю, что это значит в Византии, – но по сравнению с латинскими духовными особами и турецкими чиновниками даже она недостаточно хороша. Потому что она - царица, и она – женщина-воин, герой! Ей противно без конца ловчить и отсиживаться в норе, пока ее не скрючит от сырости и старости!

И ей трудно будет скрыться даже по дороге в Стамбул. Поезд неизбежно привлечет внимание как бродяг, так и шпионов, - а выяснить, что это едут греки, а также то, кого они везут, не составит большого труда: даже если Феофано унизится до переодевания, даже и в турчанку!

Леонард предупреждал меня, что когда турки пополняют свои гаремы, ими движет далеко не одно только сладострастие – участвуй в их торжищах одна природная похоть, не кипела бы так торговля женщинами на средиземноморских рынках, и за рабынь не заламывали бы такие несусветные цены. Ведь далеко не все паши, беи и принцы имеют мужскую силу и желания, соразмерные их власти! Нет: сладострастие покупателей подогревается искусственно и искусно, владельцев гаремов стравливают между собой дельцы, в жажде наживы… и эти магометане, покупая диковинный живой товар, сами стремятся обставить друг друга из глупого, а зачастую и расчетливого тщеславия. Таковы мужчины! Одни выхваляются размерами своих дворцов и угодий, другие – количеством и достоинствами женщин, которые им принадлежат.

Уже только поэтому нам нужно выбираться из-под обломков империи с очень большою осторожностью – даже не воспламенившись страстью ко мне и моей возлюбленной царице, турки, слышавшие наши имена, способны умыкнуть нас из одного только мужского бахвальства, которое у магометан не сдерживается ничем.

Мы поедем в Рим, оплот католичества: казалось бы, безрассудство! Но Леонард, - хотя я до сих пор не очень осведомлена о том, какую помощь Феофано и Фома рассчитывают найти там, - хвалил нас за такое намерение. Комес говорил, что хотя католичество принесло кислые плоды, которыми травится вся Европа, в самом Риме дело обстоит иначе. Там еще витает латинский дух: тот самый, который умер вместе с первым Римом и который Византия так и не возродила вполне.

Нет: Византия говорила по-гречески, и по-гречески же мыслила и верила.

А Италия, благодаря железным латинянам, способна сберечь накопленные Византией сокровища духа, мысли, искусства, которые уже в таком множестве утекли туда вместе с самими греками. Фома был прав, что рвался в Италию, забыв о родовой гордости. Но везти нас до сих пор было некому!

Сейчас нам гораздо опаснее покинуть Византию, чем в той сумятице, что возникла сразу после падения Царьграда, – но раньше нам гораздо опаснее было бы отплыть от греческих берегов, чем теперь, потому что мы не имели такого опытного флотоводца, как Леонард!