Фома знает это, и сам этого хотел… Но я вздрагиваю от мысли, что сейчас рисуется моему мужу, - что он, со своим болезненным воображением Нерона-артиста, непрестанно представляет меня в объятиях своего соперника! А ведь Леонард, конечно, столько раз обладал мною в мыслях!

Может быть, Фоме даже представляется, что Вард – сын моего поклонника. А глядя на Варда и сличая его с комесом, даже муж с намного более ограниченным умом легко поверит в мою измену…”

Феодора отбросила перо и спрятала голову между локтей, вдыхая запах козлиного пергамента, вместе со сладким запахом чернил, замешанных на вишневом клее. Пахло наукой… греческой и латинской наукой. Уменьем властвовать и разделять - разделять разум и чувства, граждан и варваров, светскую и христианскую душу в одном и том же человеке…

“Ах, Фома, как ты близок мне – и как чужд! Но не ты ли помог мне понять, как чужды друг другу все люди? И что мне делать с тобой, мой первый супруг и господин, отец моих детей, мой самый дорогой возлюбленный?”

Она услышала за спиной шаги – и улыбнулась, не поворачиваясь. На плечи ей легли нежные горячие руки, которые затем скользнули выше и ласково сжали ее шею.

– Где ты была? – прошептала московитка.

– Гуляла, - шепнула Феофано. – Там, снаружи, хорошо, хотя и холодно: но так даже лучше… Велеть оседлать для тебя лошадь?

Феодора кивнула и встала, потирая испачканные чернилами покрасневшие руки. Упряжная лошадь – это, конечно, совсем не то, что Тесса; но почувствовать между своих сильных бедер сильные перекаты конских мышц за последние дни стало ее насущною потребностью. Она, как и Феофано, всегда сидела по-мужски. Феофано понимающе засмеялась, глядя в глаза своей филэ.

– Он ведь стал еще лучше, не правда ли?

Царица, казалось, и ревновала подругу к комесу Флатанелосу – и разделяла с Феодорой все ее восторги. Такое тонкое и постоянное понимание тел возможно только между женщинами.

– Он прекрасен… - улыбаясь, сказала Феодора: темные глаза ее еще больше потемнели от страсти и боли.
– Мне иногда казалось, когда я была наедине с ним, что я ему сейчас отдамся, забыв обо всем: но потом мы оба будем проклинать себя и друг друга…

Феофано отвернулась, направляясь к выходу. – Ну конечно - русы особенные люди, - с загадочной улыбкой заметила она, удаляясь от подруги. – Но по-гречески можно любить безопасно… А то он весь изведется, бедняжка! Комес Флатанелос нужен нам в здравом рассудке!

Феодора очень хорошо знала, что это значит – “по-гречески”: это было все, кроме совокупления, о чем ей рассказывал еще Фома. К такому облегчению еще в древности часто прибегали бедные – ведь Греция почти всегда была бедна - но любвеобильные греческие супруги, которые не могли себе позволить заводить лишних детей. И не одни только супруги. Они с Феофано…

Но чтобы она позволила себе подобное с Леонардом! Порою Феодоре казалось, что Феофано совсем не понимает ее в своей греческой безнравственности: но, конечно, это было не так. Царица очень хорошо понимала свою старую и самую любимую московскую подругу - и любила дразнить ее.

А может, указывала ей выход, которого Феодора не видела своими русскими глазами, хотя так долго жила на византийской земле.

Ведь она уже изменила мужу мысленно… И изменяла по-настоящему! Как он узнает, если…

“Нет, этого не будет! Я же сама поклялась Леонарду; и он поклялся мне…”

Однако Феодора очень хорошо понимала, что в страстной любви, особенно мужской любви, отказы – как пряности в пище: только разжигают аппетит. И теперь у нее, стараниями всех своих учителей, почти так же легко, как по-русски, получалось мыслить и чувствовать по-ромейски, по-римски: выросшая и сформировавшаяся под властью Византии пленница как будто отныне и навеки стала принадлежать двум родинам, хотя Рим со своими нравственными понятиями был теперь мертв.

“Нет – не мертв: Рим будет возрождаться снова и снова. Потому что по своему устройству и устоявшемуся сплаву характеров, созидающих его, это государство есть как настоящая опора человека и кормилец его потребностей, так и настоящая Cloaca Maxima*, величайшая клоака человеческих похотей”.

Но все эти великие искушения Феодора побеждала наедине с собой, точно Христос в пустыне, - и они оставались только в ее сердце, воспитанном и развращенном греками: отныне и навеки… “Я понимаю ныне, в чем смысл Господнего творения, - думала Феодора, шагая по холодному, скудно освещенному коридору. – Ничего не было – и вдруг все стало: по слову Его! Так же нельзя вернуть утраченную невинность: возвратить душу в прежнее ее состояние”.

Потому что развращение – это тоже творение.

Да, греки научили русскую рабу рассуждать и аристократически ценить изыски любви и предательства: все грани и формы человеческих отношений, существующие в высоких кругах. Как разные соусы, сладости и вина.

Поздоровавшись со скучающими и, к счастью, равнодушными к ее похождениям и славе часовыми у дверей, Феодора вышла на осеннее солнце, и направилась к дворцовым конюшням: там ее уже ожидала Феофано с конюхом. Конюх, светлоголовый верзила, удерживал двух оседланных лошадей, из которых одна, черная и белолобая, принадлежала лакедемонянке.