– Дай ей волю, она оскопила бы всех мужчин на земле, - неожиданно произнес хозяин дома. – Моя возлюбленная сестра здравствует только потому, что рядом с ней есть мужчины, которые позволяют себя топтать…

Он отпустил евнуха, а тот почувствовал, что страх ушел – явилось какое-то смутное сочувствие к этому господину.

– Есть два рода женщин, мой юный друг, - задумчиво проговорил патрикий, склонив голову; они с Микиткой по-прежнему сидели так близко, что ощущали теплоту тел друг друга. – Женщины бывают жалкие и опасные: жалких больше… но как только женщина перестает быть жалкой, она делается опасной. Запомни это.

Фома поднял голову и посмотрел на Микитку – он теперь улыбался: с теплым, предостерегающим сочувствием.

– А твоя жена Феодора, господин, жалкая или опасная? – неожиданно для самого себя спросил Микитка; он тут же испугался своих слов, но патрикий ничуть не рассердился. Рассмеявшись, он потрепал собеседника по плечу.

– Опасная, - сказал ромей. – И чем дальше, тем опаснее она делается… и я все больше люблю ее. Я всю жизнь очень любил этих двух женщин – и они всю жизнь жалили мне сердце.

Он помолчал.

– Впрочем, тебе жен бояться нечего. Разве что своей матери – думаю, ты сам знаешь, мой друг, к какому роду женщин она относится…

Микитка даже не стал спрашивать, откуда патрикий Нотарас так хорошо осведомлен о его семье. А хозяин дома после нескольких мгновений такого же теплого, ядовито-сочувственного молчания спросил:

– Хочешь, я буду тебя учить – языкам, философии, поэзии? Ведь ты, конечно, совсем невежествен?

Микитка покраснел.

– Хочу, - сказал он, не отпираясь от поименования невеждой. – Тогда уж и Мардония тоже, господин. Ведь он рос со мной и учился только работать руками!

Фома кивнул.

– Конечно, и Мардония. Дионисий его только драться и скакать на лошади может научить; а воин из Аммониева сына все равно будет неважный. Как и из меня.

Он отвернулся, и его лицо странно дернулось; а может, так только показалось из-за игры теней. Глядя на этого непонятного человека, Микитка спрятал руки в рукава, ощущая озноб, - не то испуг, не то предчувствие страха.

– У тебя чудесный сад, господин, - сказал он. Фома тонко улыбнулся, словно делился с русским рабом своим ядом.

– Спасибо, - сказал он. – Моя жена тоже хвалит меня за то, как я садовничаю.

Он встал и оправил длинную розовую хламиду с каймой, по которой катились золотые барашки волн, - меандр, означающий вечную смену поколений: излюбленный греками орнамент. Потом патрикий еще раз пытливо и тревожно взглянул на евнуха своими серыми глазами:

– Так ты будешь заниматься со мной?

– Буду, господин. И скажу Мардонию, - обещал Микитка.

Фома бледно улыбнулся и ушел. А Микитка прижал руку к сердцу, ощущая огромное волнение, - он вдруг понял, что не столько этот человек и его уроки нужны им с Мардонием, сколько они оба нужны патрикию Нотарасу. Еще один ромей со своими ромейскими причудами, за которого он, Микитка, теперь в ответе!

Тут в конце дорожки, за маслинами, показалась чья-то тень – Феофано! Микитка пошевельнулся, потом быстро встал: он не мог сидеть в присутствии этой женщины, хотя ему легко сиделось в обществе ее двоюродного брата.

Феофано подошла к нему и положила руку на плечо; а Микитка содрогнулся, вспоминая, как эта лакедемонянка вытаскивала его из тюрьмы. Нет, ему никогда не забыть ничего, что она с ним сделала!

– Здесь сейчас был мой брат? Вы говорили с ним? – спросила патрикия Метаксия Калокир.

– Да, госпожа, - ответил Микитка. Он прибавил – немного робко, но решительно:

– Господин Фома Нотарас хочет давать мне и Мардонию уроки.

Русский евнух взглянул в лицо лакедемонянке. Она не смотрела на него – глядела в сторону, кусая губы:

– Давать уроки?.. Интересно!

Потом посмотрела на Микитку – взгляд ее потеплел, губы улыбнулись:

– Что ж, занимайтесь. Вам всем это будет на пользу.

Она встрепала русые волосы бывшего раба и ушла так же быстро, как появилась, оставив его в кипарисово-лимонном облаке своих духов. А Микитка подумал, что с Фомой Нотарасом ему, как и с Мардонием Аммонием, придется решать другие неведомые ему трудности другого древнего и благородного византийского семейства. И Феофано его опять для чего-то приспособила…

Что ж, приспособила – и ладно. Тому себя надо жалеть и корить, кто болтается без пользы.

Патрикий Нотарас оказался прекрасным учителем – хотя Микитка до сих пор не имел никаких учителей и ему не с кем было сравнивать; но в первый раз в жизни он испытал наслаждение, доступное немногим избранным; и еще меньшему числу людей в его век. Наслаждение общением с истинно образованным византийским греком – и спорами, спорами с человеком, умеющим их вести.

– Если бы вы ходили в обыкновенную школу для благородных юношей, - если бы у нас еще оставались такие школы, - посмеиваясь, говорил патрикий, остановившись напротив стола, за которым сидели двое его учеников, - вас бы заставили хором повторять прописные истины, а за любые вопросы вы получали бы палки! Так учат детей в мусульманских школах, - произнес он, оглаживая свой подбородок. – Так воспитывают наших врагов, мои дорогие: греки же учат все подвергать сомнению.