Если бы ты знал, как я ненавижу турок, - и турки знают, что я их ненавижу: но они еще наглее католиков. Они прощают себе все, что ни делают, - у них ведь нет ни исповеди, ни настоящего покаяния, а только угроза смерти и пыток тому господину, который недостаточно словчил!

Ты знаешь, что в Город приезжал наш отец, - и что я виделся с ним? Я рад, что тебе не пришлось увидеть лицо отца в тот миг, когда он узнал, что я мусульманин! Мне показалось тогда, что он сейчас пойдет и одним ударом вышибет дух из градоначальника, – ведь ты знаешь, что Валент все еще способен на это.

Но он только обнял меня и долго держал у сердца. Я заплакал – я был готов простить отцу все, что он совершил; но потом понял, что не могу. Если я прощу отца, я предам вас всех: и его тоже.

Я уже знаю, что у турок много таких ренегатов-христиан, как Валент: они живут на два закона, и некоторые очень терзаются памятью о своем прошлом, но это не искупает их предательства. Меня ты тоже не прощай: я требую этого!

Я женился, как говорил тебе: моя единственная жена - гречанка Анна, незнатная сирота, которая была в услужении у благородных ромеев и похоронила своих господ во время осады. С этих пор она жила в гареме султана, и ее никто не касался: как многих молодых пленниц, которых турки берегут для своих. Анна одних лет со мной, неловкая и запуганная, но наша – моя – в своем сердце. Она не красавица, но приятна взгляду и умна; не учена, но я теперь ее господин и могу учить ее всему, чему пожелаю.

Если бы ты знал, как это согревает мое сердце, - это как будто опять обрести тебя или другого младшего, чтобы заботиться о нем и забывать обо всех остальных. Но не бойся, Мардоний: тебя я никогда не забуду.

Агата теперь успокоилась – она нянчится со своими двумя детьми и радуется тому, что муж больше не прикасается к ней. Я тоже этому очень рад – нам с сестрами позволяют видеться довольно часто, потому что теперь нет никакой причины нас разделять.

Агата говорила мне, что сыновей скоро заберут у нее насовсем, чтобы отдать на воспитание мужчинам: и признавалась, что ждет не дождется, когда избавится от них. Она плохая мать - но кто посмеет осудить ее за это? Сколько таких матерей порождают турки?

Я даю ей и Софии свои книги, у меня составилась целая библиотека из награбленного: София берет мои книги намного охотнее, потому что у нее свободнее разум и в сердце живет не одна только ненависть, но и надежда. Она говорила мне, что могла бы пойти в монастырь, если бы спаслась из Стамбула, - но я знаю, и наша старшая сестра сама знает, что у нее нет такой веры, какая нужна для монастыря. София уже слишком стара, чтобы ее взяли замуж здесь, и слишком зла и насмешлива, чтобы подчиняться христианским монахиням; она - пышная роза царских садов, которую засушило солнце, и никто не вспомнил о ней, собирая цветы для властелина. Ни для своего, ни для его победителя!

Впрочем, София счастливее Агаты – Агата моложе ее, здорова, холена, но мертва душой. Ей больше нечего ждать, кроме своей смерти. А София еще даже может найти себе мужа, если вырвется от избалованных турок.

А моя супруга Анна, признаюсь тебе, счастливее обеих наших сестер. Когда мы с нею вдвоем, мы нередко говорим о том, куда могли бы уехать, какие земли посмотреть, когда кончится эта война… или хотя бы немного утихнет, ибо конца ей не видно. Может быть, эти мечты так и умрут, как у гаремных женщин и мальчиков, - но каждый человек должен видеть что-то впереди, иметь надежду на лучшее, только чтобы жить. Ты согласен с этим, дорогой брат?

Через шесть месяцев я стану отцом. Мне и моей жене очень тревожно от этой мысли – я молюсь Богу, чтобы Анна принесла дочь. Тогда я смогу уберечь мое дитя от мусульманского воспитания, потому что мусульманских девочек не представляют свету.

Валент, как ты хорошо помнишь, стал отцом в тот же год, когда сдался султану; и теперь беременна еще одна его наложница. Не знаю, как это могло случиться, - мне представляется, что отец давно испытывает к своим турчанкам отвращение. Он скорее приказал бы им ублажать себя другим способом, чем опять соединяться со своими женщинами как муж!

Думаю, что Валент никогда не перестанет тосковать по тому времени, что провел с женой Фомы Нотараса. Он будет ловить ее, будто мираж, будто химеру, как человек, чающий лучшее впереди, - даже если испытает великое разочарование, поймав. А я уже сейчас предрекаю, что он будет разочарован. Ведь женщины существуют не затем, чтобы дарить нам праздник, как бы мужчинам, подобным отцу, ни хотелось в это верить. Это такие же человеческие существа!

Ты поймешь это, когда придет твой черед стать мужем и отцом. Я бы больше всего хотел, чтобы это случилось на христианской земле.

Валент наконец поставил Каппадокию на колени - он навел там на всех ужас своим бесстрашием и жестокостью к врагу. Пишу об этом только сейчас, потому что мне страшно заглянуть в душу отцу. Чтобы человек стал ужасом своих врагов, он должен стать ужасом самого себя! И прежде всего - христианин!

Не забывай этого никогда, Мардоний, - и вместе с другими мужчинами вашего дома стереги Феодору, сохрани ее для ее мужа и детей. Моя жизнь в вас… в тех, кто остался верен нашему закону.

Помни, что так же, как меня назвали в честь великого царя, тебя нарекли именем прославленного полководца Персии*. Конечно, тебе не быть полководцем, как мне царем, - но соблюди себя и наш закон!