Феофано покраснела.

– Получается, что мой брат опять окажется в долгу перед комесом… мы все! Конечно, большую часть долга я смогу ему вернуть, и даже в скором времени; но Фома ведь не сможет расплатиться за себя и не простит такого одолжения.

Феофано усмехнулась.

– Фома уже задолжал здесь… и лучше бы ему сжечь мосты и уехать, пока с него не спросили!

Дионисий поцеловал ее в склоненное черное темя.

– Я хоть и не плавал в Европу сам, но со слов моих знакомых путешественников могу сказать тебе, что в таком положении живут очень многие европейские дворяне, - сказал он. – Они проедают свое будущее на годы вперед, живя на широкую ногу… или просто нищенствуя, закладывая и перезакладывая свои имения. А уж патрикиям империи должать не привыкать!

Старший Аммоний улыбнулся.

– В конце концов деньги и заклады остаются тем, чем должны быть, - грудой бесполезного металла или просто обещаниями, которые часто никогда не выполняются. Деньги сейчас обесцениваются… все обесценивается, василисса! Главное – то, как люди живут каждый день. И рассчитаться можно не только золотом… особенно благородным людям! Это крестьяне живут только тем, что дает им их земля, - благородные люди и получают, и дают намного больше!

Феофано хмыкнула.

– Тебе бы при европейском дворе служить и пополнять казну короля!

– Нет, - улыбаясь, возразил Дионисий. – Я для этого слишком честен. И я возвращаю мои долги.

Они посмеялись.

Потом Феофано перестала улыбаться и сказала:

– Что-то брату сегодня неможется… пойду проведаю его.

Дионисий кивнул.

Когда Феофано скрылась, он схватил со стола кувшин и налил себе полный кубок вина. Несколько мгновений сминал в пальцах мягкое серебро – потом выпил вино залпом.

Фома Нотарас был у себя в кабинете, где, вместо того, чтобы писать, рисовал на чистом листе кораблики, похожие на детские рисунки. Он был бледен, лоб перехватывала сильно пахнущая повязка.

Феофано вошла к брату; он услышал – а может, и не услышал – но не повернулся. Положив Фоме руки на плечи, Феофано склонилась к нему через плечо и поцеловала.

Патрикий без улыбки взглянул на нее – потом кивнул ей на соседнее кресло.

Феофано села – несколько мгновений настороженно смотрела на хозяина, потом подтянула под себя одну ногу и сцепила руки на коленях.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Сносно… только голова болит, - ответил Фома. Он коснулся виска и вздрогнул, поморщившись.

Потом встал и покачнулся: голова закружилась.

– У меня, наверное, будет морская болезнь, - пробормотал он. Снова сел.

Феофано кивнула.

– Ничего, это не смертельно, - сказала она. – И быстро проходит.

Улыбнулась.

– Ты всегда был мужественнее, чем казался многим… и я всегда гордилась тобой: пожалуй, это особый род мужества - превозмогать себя все время.

– Если бы только еще все это понимали! Тот, кто храбр, часто храбр просто от недомыслия, - усмехнулся брат. – А бояться и проявлять отвагу… вот это настоящий подвиг.

Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся.

– Спасибо, милая сестра.

В кабинете словно потеплело. Но, несмотря на это, Фома опять встал и, перейдя комнату, кочергой пошевелил поленья, которые горели в полукруглой нише, проделанной в стене, - сладковатый запах яблоневых дров и веток тимьяна наполнил комнату. Феофано пристально и задумчиво следила за ним взглядом, покачивая ногой.

– Брат, - сказала она. Патрикий вздрогнул и обернулся, поправив теплый голубой халат, который сполз с плеч.

– Мне кажется, эту рыжую горничную Феодоры – Аспазию – нужно отдать Дионисию, вместе с мужем, разумеется… Теренций все еще отличный солдат; а Дионисию никогда не хватало охранителей. Пусть его жена прислуживает младшим девочкам Аммониев. И ее ребенок…

Фома словно бы пропустил мимо ушей все, что не касалось самого старшего Аммония.

– Дионисий остается? – спросил он.

Феофано кивнула; у нее снова защемило сердце, и на глазах выступили слезы. Она позволила им пролиться.

Брат любил, когда она проявляла слабость.

Патрикий быстро пересек кабинет и обнял Феофано.

– Бедная моя царица, - пробормотал Фома. – Могу вообразить, как это для тебя тяжело!

“Нет, - мрачно подумала Феофано. – Не можешь. Сейчас все обесценивается… кроме таких людей”.

Патрикий поцеловал ее, и при этом опять поморщился, как будто каждое движение отдавалось болью ему в голову.