Шрифт:
А резкость и силу в движениях, свойственные мужчинам, и, прежде всего, воинам, обе амазонки упражняли очень долго.
Феодора сидела напротив Феофано – они почти соприкасались ногами в сандалиях; а иногда соприкасались намеренно, даря друг другу лукавые улыбки. Феодоре было страшновато – но не страшно по-настоящему: как будто ее увлекали навстречу восхитительному приключению. Даже мысль о том, что рядом дети, не топила ее в ужасе, заставляя задыхаться: как эта мысль топила бы обычную женщину и мать.
Да, она и в самом деле стала воительницей – и оценила, повидав мир и жизнь, сколько стоят человеческие жизни. Как говорил Олимп? Женщина-воин обедняет свою душу, потому что начинает смотреть на людей без жалости и понимания, забывает и отторгает причиненные другим муки…
А Фома – и комес - говорили, что женщины жестоки по своей природе.
Но Феофано и Феодоре, может статься, понадобится вся их жестокость и отвага, чтобы противостоять врагу.
Комес первым предложил – и после жарких споров все приняли необыкновенный по дерзости план побега: впрочем, Фома признал, что умнее даже он едва ли придумал бы. Если до тех пор, как они достигнут Стамбула, их не раскроют, они представятся стражникам и чиновникам караваном – караваном, перевозящим рабов для комеса Флатанелоса! То, что герой Византии был пиратом и работорговцем еще во времена империи, известно многим: и туркам преуспевание на таком поприще скорее внушает почтение, чем отвращение. А султан, как и градоначальник, знают его и в действительности не питают к нему большой враждебности. Ненавидят турки тех христианских героев, кто служит сильным и живым христианским государствам: таким, как Венгрия и Чехия. Византия же более не существует, и сам Леонард Флатанелос – уже не более, чем тень царя Приама, оплакивающая руины Трои.
Леонард говорил, что сильнее всего ему следует опасаться греков: у него немало лютых ненавистников как среди тех, кто остался христианами, так и среди отступников.
И ненависть эта порождена не черными его делами – а скорее делами великодушными, которые все же перевешивают на весах его совести… и в сознании тех, кто слышал о нем.
Но даже среди греческих врагов Леонарда Флатанелоса мало тех, кому известны подробности его жизни; и среди тех, кто слышал о его возвращении, мало тех, кому известны его цели. Те, кто действительно может изобличить его намерения перед султаном, - это Валент и его присные.
Что хуже всего, Валенту известно о страсти комеса к знаменитой московитке… и о том, что его связывает с Феофано.
Феодора посмотрела на Варда, который сидел рядом с сестрой, - этот сильный и умный шестилетний мальчик понимал уже очень много. Достаточно, чтобы бояться. Но у него был уже сложившийся характер комеса, и держался он молодцом.
Анастасия, до сих пор дичившаяся всех мужчин, считая и брата, сейчас прижалась к Варду, взяв его под руку: одна из длинных темных кос девочки легла ему на колено, и длинные, до плеч, темные кудри юного грека трепетали от ее дыхания. Вард держал младшую сестру за вторую руку, и такая опека в него самого вливала силы и храбрость.
Феодора ощутила, как нога подруги толкнула ее в ступню; Феофано, улыбаясь, кивнула на Магдалину с Александром. Нянька дремала, уткнувшись носом в теплое плечико младенца: она была самой безмятежной из всех. Феодора вспомнила, что Магдалина и тогда, когда они бежали с гор Каппадокии, назад к взявшему итальянку в услужение Фоме-римлянину, была такой же спокойной. И тогда, когда Магдалина узнала о любви Леонарда…
– Вот сила веры! – сказала царица.
– Она едет домой, - тихо ответила Феодора. – Она - одна из всех нас! Каждый шаг приближает ее к дому!
И вдруг обе помрачнели. Феофано кивнула, угадав мысли своей филэ: она думала то же самое.
– Ничего, - сказала лакедемонянка. – Я и в Риме буду с тобой, а ты со мной!
Только они смолкли, как проснулся сначала младенец, а потом кормилица. Феодора немного устыдилась своих мыслей; но не слишком. Не зря и на Руси говаривали, что простота хуже воровства…
Магдалина поднесла ей Александра – покормить; Феодора покормила сынишку и вернула итальянке. Она сейчас не могла ни разговаривать с ней, ни забавлять ребенка.
Казалось, что Магдалина понимает состояние хозяйки; не поняла бы взаправду!
Потом Феодора оттянула воротник рубашки и сказала:
– Я выйду… должна проехаться верхом, я здесь больше не могу!
Феодора ожидала, что Феофано немедленно разгневается; но гречанка вдруг посмотрела на нее каким-то странным взглядом и сказала:
– Изволь.
А потом царица неожиданно соскользнула со своего широкого сиденья, которое ночью служило настоящей удобной лежанкой, и, балансируя при тряске, нырнула под сиденье и вытащила лук Феодоры.
– Если ты решила вылезти, вооружись.
Феодора взглянула ей в глаза – и покорно кивнула.
– Помоги мне, госпожа.
Феофано, уперевшись коленом в сиденье, привязала тяжелый длинный лук подруге за спину; той пришлось согнуться, чтобы никого и ничего не задеть. Потом гречанка оглядела ее и произнесла:
– Хорошо… Лицо сейчас закрывать не нужно, иначе будет слишком бросаться в глаза. Просто надень головную повязку.
Она помогла Феодоре убрать волосы. А потом громко крикнула в окно всем остановиться.