Феодора вспомнила, с кем говорит, и закусила губу под смеющимся взглядом жены деспота. Но глаз не опустила.

Василисса кивнула.

– Да, то, как ты держишься сейчас, говорит мне, что ты не рождена для рабства. Посмотрим, как ты покажешь себя дальше.

Феодора поклонилась.

– Прошу государыню говорить мне “ты” и впредь – так я чувствую, что мне говорят правду…

– Охотно, - ответила гречанка. – Я так и думала.

Потом она обогнала Феодору и присоединилась к мужу, с которым о чем-то заговорила. Больше царица не удостоила московитку ни единым взглядом, и та ощутила себя покинутой… беспомощной.

Не напрасно ли она сказала этой… законной императрице Византии правду о себе? Но ведь та, конечно, и так знала… Что за глупые тайны любовников!

Феодора склонила голову к влажной конской шее и стала думать о Фоме Нотарасе. Его не было уже вторую неделю; и хотя господин наказывал не ждать себя скоро, предупреждал, она боялась за него каждую минуту – каждую минуту, о чем бы пленница ни думала, она думала о нем.

– Это только женщины могут так, - сказала московитка горько и посмотрела на белокаменную Мистру, в которую они уже въезжали. Столица Морейского деспотата теперь, как говорили вокруг Феодоры, превзошла разоренный Константинополь красотой и сокровищами искусств; и уж точно была безопасней…

– Дорогой мой, пусть Бог тебя сохранит, - прошептала Феодора, роняя слезы; она подняла руку и погладила воздух, как будто любимое лицо. Так Олимп ласкал ее статую. Ей сейчас тоже казалось, что она лепит своего друга, свою любовь – каждой мыслью, каждым поступком: таким, каков Фома есть, таким, каков он должен быть.

“Так и есть… Любовь любит то, что должно быть, и возносит человека до Бога”.

Феодора давно уже поняла, что значил золотой лев на плече патрикия. Это был геральдический символ многих дворянских родов Европы, и говорил о давнем союзе и переплетении Нотарасов с какими-то немецкими - или другими западными аристократами. Но не только.

Скульптор Олимп тоже оказался лжецом – но во имя любви же.

Когда-то изнеженный патрикий Нотарас поборол льва – мужа Метаксии Калокир… Такому ловкому человеку, как он, не составит труда подставить под удар храброго воина. Метаксия стала свободна – и, Господи Иисусе, во что она употребила эту свою свободу?

Феодора поморщилась от боли в спине; у нее вдруг закружилась голова от усталости, и она покачнулась в седле, на миг испугавшись падения. Скоро ли они приедут? Конечно, остановятся во дворце… таком же, как Большой дворец…

При мысли о Большом дворце ей стало совсем дурно.

Большой дворец лишил ее нерожденного ребенка – но во благо всем остальным. Что ждет ее здесь?

Константина приветствовали, засыпали цветами; Феодора увидела и услышала это, будто проснувшись. Константин и его жена улыбались народу; деспот салютовал рукой, а царица склоняла голову. Они здесь были государи.

Феодора положила руку на живот и подумала, что Константин стар и бездетен – и супруга его тоже стара. Что с ними будет, с этими новыми бесплодными Палеологами, – примут ли их в Царьграде?

Когда наконец она смогла спешиться, то не чувствовала тела от усталости. Откуда-то взялась Аспазия, на которую русская госпожа с облегчением оперлась. Кажется, ее испытание только начинается.

Феодора вспомнила улыбающееся лицо золотоволосого патрикия, его шутки, скрывающие страхи – один другого страшнее.

“Не смей умирать!” - подумала она со злыми слезами.

Аспазия отвела ее в комнату, которую им предоставили на двоих, и усадила в кресло, сняв с плеч хозяйки тяжелый плащ. Феодора попросила воды, выпить и умыться, - а потом удалила горничную.

Мысль о Фоме заняла ее целиком – она знала теперь, знала достоверно, что дело было в Метаксии: Метаксия закрутила в Константинополе адский круговорот, который никак не остановится - а увлекает с собой все больше людей, вовлекает все больше сил. Но помешать этому или помочь Феодора никак не могла. Ей оставалось ждать решения одного из мужчин, которые ею повелевали.

Микитка понял, что мать напрасно советовала ему ждать, как только они приехали в Константинополь. Рабов тотчас оцепили, как тогда, когда согнали с пристани, - и, как тогда, погнали куда-то, не дав опомниться. Кто из русских женщин и детей падал от усталости, тех тащили волоком и подбадривали хлыстом. Микитка один раз рванулся помочь несчастным, но кнут усмирил и его…

Их переправили до одного из тех полуразрушенных дворцов, которые в первый день ударили по глазам Желани. А там – свели вниз по лестнице и посадили в тюрьму.

Однажды Микитка заметил среди стражников Марка: у того было угрюмое отрешенное лицо. Своих господ русский раб не увидел вовсе.

Когда они наконец остались одни, за решеткой, юный евнух простерся на загаженном кем-то полу, не ощущая никакого отвращения, кроме отвращения к жизни.

– А ты говорила – терпи, жди, - прошептал он матери, которая села над ним. – Дождались? Теперь ты довольна?..