Пленник оделся и обулся в то, что было; обмотался одеялом вместо плаща – все равно знобило, и далеко так не уйти – и пошел отыскал Марка, который с хозяйкой не уехал. Этот могучий эскувит казался ближе к госпоже, чем прочие ее люди; но и Микитка его почему-то боялся меньше, чем прочих, как будто верил ему. Он чувствовал в Марке какое-то добро.

Микитка отыскал ромея во дворе, где тот чистил и точил оружие, сидя на поленнице. Феофано запасалась дровами на зиму. Думала здесь перезимовать?..

Эскувит не сразу поднял взгляд, хотя, конечно, тотчас почуял чужака. Выучка!

Потом Марк посмотрел на мальчишку своими зелеными, как у ведьмака, глазами и спросил:

– Чего тебе, варвареныш?

Но в этих словах не было той злости, что у стражников, от которых Микитка перенес столько побоев во дворце. Была в словах Марка… какая-то горечь. Смирение перед каким-то пакостным долгом.

У Микитки сердце ухнуло в желудок. Их убьют: и Марк это знает.

Евнух выпрямился и глубоко вздохнул, набираясь храбрости. Была не была!

– Вы нас убьете? – спросил он, прямо глядя в глаза солдату. Этот не солжет, даже если захочет!

Марк опустил глаза и с каким-то ожесточением принялся за прерванное занятие. Вж-ж-жик! Меч взблескивал перед глазами пленника, и тот чуть не позабыл, о чем говорил. Этот меч, если его наточить, наверное, будет так востер, что сможет разрубить в воздухе брошенный шелковый платок – Микитка видел такое в императорском цирке, где однажды прислуживал женщинам.

Он топнул ногой, опять напоминая о себе; воин снова вскинул зеленые глаза, и Микитка пришел в ужас от своей наглости.

– Вы нас убьете? – повторил он.

Эскувит отбросил точильный камень и встал; Микитка невольно отшатнулся. Этот грек мог порвать его пополам голыми руками.

– Иди отсюда, - приказал Марк со злостью. Он говорил негромко, но оттого, что сдерживал себя; а ну как не сдержится?..

У Микитки на глазах выступили слезы унижения и страха; но он не двинулся с места.

– Если вы нас убьете, мне все равно, чем ты теперь грозишь, - сказал он, стараясь не опускать глаз. – И сейчас ты меня не тронешь, - прибавил Микитка, вдруг поняв это и вдохновившись.

Марк сплюнул. Ткнул меч в землю; потом вырвал и убрал в ножны, висевшие на перевязи, наискось охватывавшей могучую спину.

– Как госпожа велит, - сказал ромей. – Надо будет, и убьем.

Он сел опять. Посмотрел на мальчика и усмехнулся, пригладив короткие волосы.

– Война есть война, - сказал Марк. – Не вы первые, не вы последние. Может статься, еще и помилует бог.

Микитка перекрестился; и словно не за этим, а затем, чтобы посмотреть, какое лицо будет у Марка. Тот опять помрачнел и опустил глаза. Стыдно! Трудно!

А и все равно – этот исполнит свой долг перед госпожою: Микитка теперь понимал. Он повидал людей на своем коротком веку и мог судить о них не хуже, чем иной взрослый.

Мальчик повернулся и пошел обратно в дом. Его познабливало от холода и страха: теперь он точно знал то, что до сих пор лишь подозревал… И вдруг Микитка остановился. Присмотрелся, приставив руку к глазам: почти зимнее уже солнце било в лицо, мешая различить странный столб, который Микитка заметил далеко на дороге только сейчас.

Разные мысли давали людям видеть разные вещи…

За кедрами и пожелтевшими, обнажающимися каштанами, окаймлявшими владения греческой госпожи, стоял крест высотою в дерево. И не один: за ним еще крест, и еще…

Микитка опять осенил себя святым знаком.

– Ведь не она же их казнила, - пробормотал пленник, отчего-то уверенный, что не она, не Феофано. Распятые казались совсем высохшими. – Но она теперь может так же казнить – последнее время пришло!

А про себя подумал страшное: жены сидят взаперти и поэтому не знают настоящей цены людям и вещам.

Вернувшись в дом, Микитка не пошел к матери – а забился в угол, за занавесь, размышляя. Он теперь мужчина для своей матери, потому что другого мужчины у нее нет. Он будет думать за них двоих, как им спастись!

Микитка думал долго, но так ничего и не выдумал.

Феофано вернулась через неделю – и была сама не своя. Флатанелос давно оставил дом своей любовницы; но сейчас Микитка предпочел бы увидеть скорее этого самозваного императора, чем его чертовку. Он даже попятился от окна, через которое смотрел на возвращение хозяйки вместе с матерью.