охотники вот уже третий день не могут подстрелить хорошего оленя» или «охотники

негодуют. Скорее всего, это потому, что им нужно ехать слишком далеко просто для того, чтобы достать императору его любимое мясо».

Ничего слишком важного. Никаких серьёзных угроз. Мне не хотелось признаваться Пиа, что всё, что я могу замечать – это синеватые прожилки в серых глазах Валко. Или

рассказать ей о том, что, когда он смотрит на меня в зале, я чувствую себя нужной.

Ключ, который дал мне Антон, я держала под одной из рыхлых досок, в своей комнате. Я

ждала той самой ночи, когда мне придётся его использовать, когда намёки Валко станут

слишком навязчивыми. Самое сложное для меня – это определить: а навязчивы ли эти

намёки?

Его безразличие исчезло, а вместо этого появились новые, яркие и смелые эмоции. Эти

чувства были настолько сильными, что я отвлекалась от того, что наделала в монастыре. Я

отвлекалась от всего. Его эмоции даже сделали залы, переполненные вельможами, более

приятными, переносимыми. Аура Валко была самой сильной из всех. И, когда моя

собственная находилась в дисгармонии, я пыталась отыскать мелодию его чувств и то, как

они раскрывались внутри меня со страстью и одновременно отчуждением. Я цеплялась за

его ауру и держалась так долго, как только могла. Только тогда я могла заснуть, не

касаясь статуи Фейи или следов от ногтей Изольды.

Если заседания совета проходили слишком долго и становились скучными, император

подзывал меня к себе, чтобы я сидела ближе. Под столом, под атласной скатертью, на

моей ладони он чертил только ему известные узоры. Моё дыхание становилось

прерывистым, а сердце билось, будто по наковальне. Оно хотело открыться Валко.

Казалось, каждый раз, когда император касался меня, в его ауре бушевал шторм. Он

отпускал меня, прежде чем я могла прислушаться к здравому рассудку. Иногда его

«приступы нежности» казались мне лишними, даже если до этого я не чувствовала его

ауру несколько дней. Иногда я думала о том, чтобы поднять дощечку и достать ключ.

Ночью, обходя коридоры замка, я всегда задавала себе одни и те же вопросы. Могу ли я

потерять себя? Позволю ли я себе когда-нибудь ещё раз потерять себя?

Когда ответа не было, когда мёртвое лицо Юлии снова появлялось перед глазами, я

оказывалась у двери Антона, пытаясь отыскать его ауру, её тонкие нити. Я представляла

его и глубоко вдыхала, как когда-то вдохнул он, чтобы очистить свой ум и тело от чувств, чтобы препятствовать мне, моему дару, в последнюю нашу встречу.

Но, когда ответ находился, я подходила к двери императора. Откроет ли он её? Может ли

он ощущать биение моего сердца? А то, что биение моего сердца сопротивляется ему?

Валко не был таким диким, как Ромска, его не делали таким крестьяне. То, что он жаждал

власти – чистая правда. Но он принял всё, что предлагалось вместе с этим: скучные обеды

с дворянами, долгие часы споров с советниками и те брошюры, разбросанные по городу, которые утверждали, что он всего лишь ребёнок и его голова слишком мала для короны.

Хоть он и был молод, он, казалось, был рождён для роли императора. Он понимал, что в

политике тоже необходимо очарование, что, если дворяне снова сердятся, необходимо

вернуть их благосклонность, а женам герцогов стоит льстить и дарить тайные улыбки, которых они жаждали. Казалось, никакой попытки погубить императора или же смерти

вдовствующей императрицы никогда и быть не могло. Слухи о том, что Валко –

самозванец, утихали с течением времён года. Жизнь при дворе оказалась сложной игрой.

И Валко знал, как играть. Но это не означало, что он был манипулятором всегда и везде.

Часто, когда вес его короны его слишком отягощал, когда дворяне снова начинали

роптать, он приходил ко мне, в конюшню, где стояла и Райна. Иногда император не

прикасался ко мне, не разговаривал. Но иногда он садился на стул в дальнем углу и

жаловался на происходящее в его жизни. Должен ли он так часто развлекать дворян?

Подозревал ли Ильин о том, что «наследника подменили»? Но ведь если Валко вырос