На это номер выносной ввиду своей детской наивности, не сказать больше глупости, покупался целых два раза, долго и безуспешно шаря в зловонной зелёной жиже. После поисков, так и не увенчавшихся успехов, он спрашивал, что Островский уронил в бадью, и каждый раз получал один и тот же ответ из трёх непечатных букв.

В этот раз спектакль не удавался, Сашка скучающе повернулся к стене, когда выносной, хрипя от позора, приподнял край "параши".

– - Ты, в каких родах войск служил, землячок?
– спросил Островский уже своим обычным, без блатного шиканья, голосом.

Рябой рядовой ответил ему своей коронной однотипной фразой, с помощью которой, он в последнее время общался с уркой. Выносной сделал страшное лицо, выпучил глаза и хекнув от натуги, взвизгнул фальцетом:

– - Ня замай!

Сашка, поморщившись от боли, улыбнулся, насколько позволяли бинты.

– - Ня замай, - обречённо повторил рябой ефрейтор.

– - Да ты, однако, партизан, - поддельно изумился Островский.
– Может у тебя и награды есть?

Выносной потащил "парашу" до дверей.

– - Точно медаль есть, - презрительно бросил в спину ефрейтору Островский.
– Вот только не знаю "за освобождение" она у тебя или "за взятие"? Ты бы рассказал, земеля?

Дежурный вертухай, соблюдавший до этого в непростых дипломатических отношениях Островского и выносного, строгий швейцарский нейтралитет, неожиданно усмехнулся и осуждающе покачал головой.

– - И- эх, - сказал он своим трескучим голосом.
– Жеребец. Ты хоть бы барышни постеснялся.

Островский, проводивший по обыкновению выносного до дверей камеры, замер в недоумении.

– - Какой барышни? Ты что, сержант, водки хильнул?

Вертухай многозначительно подмигнул валяющемуся на нарах Сашке, и обратив своё круглое лицо в тюремный коридор зычно гаркнул:

– - Ну чего встала, иди. Два часа у вас.

Островский присвистнул и от удивления сел на свои нары. А в камеру вошла, несмело улыбаясь в розовую ладошку, Оксана, раскрасневшаяся от смущения. Лязгнула, закрываясь дверь и Сашку будто ударило электрическим током. Он суетливо приподнялся на нарах, не веря собственным глазам, которые смотрели на окружающий мир, сквозь узкую амбразуру в белой марлевой перевязи. Оксана стояла у прочных тюремных дверей, словно не решаясь сделать шаг в камеру. Островский, одним движением взлохматив чёрные давно не мытые кудри, вопросительно посмотрел на Сашку.

– - Здравствуй Саша, - тихо сказала Оксана и опустила взгляд на грязный пол камеры.

Кокон из бинтов на голове Сашки едва заметно шевельнулся - он улыбнулся. На щели, прикрывавшей его обезображенный рот, появилась мокрая полоска слюны.

– - Оксана, - ломано выдавил из себя Сашка и скривился от боли. Он поспешно встал с нар и в оцепенении застыл перед женой.

– - Как ты?
– робко спросила Оксана, с необъяснимым страхом глядя в пол перед собой. Она так и не решилась взглянуть Сашке в глаза.
– Очень болит?

– - Оксана, - отмахнулся от её вопроса Сашка и медленно протянул свою ладонь к её тонкой руке, так похожей на детскую. Огрубевшие Сашкины пальцы коснулись гладкой кожи её звпястья - там где лиловыми каракулями проступали угловатые цифры татуировки - 19051. Оксана несмело посмотрела Сашке в глаза.

– - А я тебе гостинец принесла, яблоков, - она торопясь развернула узелок из старой немецкой лагерной косынки, в котором лежало несколько мелких краснобоких "райских" яблок. Кусочек тёплого и тихого лета наполнил камеру пьянящим ароматом августовских садов.

– - Нельзя ему яблоки, - резонно заметил Островский, опять уткнувшись в замусоленное "Житие Сергия Радонежского".
– И говорить он почти не может.

– - Вот беда.... А я то дура, - глаза Оксаны мгновенно наполнились слезами.

Сашка неожиданно согнулся, словно подломившись и опустился перед Оксаной на колени. Руками он обнял худенькие, тонкие ноги Оксаны и протяжно всхлипнул, прижимаясь марлей повязки к её светлой юбке из парашютного шёлка. Сашка всхлипнул ещё раз и захлёбываясь слюной прошепелявил:

– - Прости...

Оксана заплакала и рухнула на пол рядом с Сашкой.

– - Да ведь я это, - шептала она, глотая солёные слёзы.
– Мне ведь у тебя прощения просить надо.... В ногах валяться! Что ж ты наделал? Ведь ты не в лицо, ты в сердце мне попал.

Она рыдая, целовала Сашкины руки. Островский, знавший бесхитростную историю Саши и Оксаны из рассказов надзирателя, отложил остатки "Жития" и отвернулся к сырой бетонной стене.

Сашка осторожно прижал Оксану к своей груди, пальцами нежно перебирая её пепельные волосы. Он неожиданно заплакал, часто-часто моргая угольками карих глаз в белом кокне марлевой перевязи. Сашка торопливо говорил сквозь слёзы нежные напевные слова, но из-за волнения из его изуродованного рта вырывались непонятные, нечленораздельные звуки. Оксана, крепко прижимаясь к Сашкиной давно нестиранной гимнастёрке, повторяла одни и те же слова, которые ещё вчера становились комом в горле.