— А ты чё строжешь?

— Так мачты к восьмидесятипушечнику. К модели. Сделали стопушечник, он на первой фатере у Головкина, так бомбардир велел восьмидесятипушечник строить. Вот и стружу.

— А куда эти модели-то?

— Эге. Бомбардир хочет навигацкую школу в Москве иметь, так туда для пособий делаем всякие.

— Навигацкую школу? — удивился Головин. — Так ведь туда преподаватели нужны.

— Не боись, Фёдор Алексеевич, он их уж тут набрал, тебя ж для того и звал, чтоб с имя договора заключить. Раздевайся, чего стоишь, Фёдор Алексеевич?

Головин снял плащ, повесил у двери на гвоздь, сел на стул.

— Ну, как стул? — спросил, ухмыляясь, Меншиков.

— А чего? Стул как стул.

— Как, да не как, господин посол. Бомбардиром сделан стул-то.

— Да? — подскочил Головин и стал внимательно осматривать седалище. — Дак это что? Все шесть его?

— Все его, — сказал с гордостью Меншиков. — Вон комод в углу. Хозяину шкаф сделал.

— Хороши, хороши. Да крепкие какие, — удивлялся Головин. — Значит, на мебель с кораблей потянуло?

— При чём мебель? Кораблями он все дни занят, эвон чертежей гору начертил. А мебель так, для передыху, как он говорит.

К обеду явился Пётр с Шафировым.

— Ба-а! — радостно вскричал с порога бомбардир. — Фёдор Алексеевич! Наконец-то.

Обнял старика, расцеловал, словно век не виделись.

— Алексашка, беги в харчевню, тащи, что там есть у них, да хлеба не забудь. Петро, давай стаканы, бутыль на стол. Да живей ворочайтесь.

Сел рядом с Головиным, спросил с великой заинтересованностью:

— Ну, как там у вас?

— Да всё так же, Пётр Алексеевич. Покупали оружие, отправляли на Нарву. Нанимали моряков.

— Есть интересные?

— Есть. Например, капитан Крейс очень хороший моряк, много плавал, воевал.

— Такие годятся. Ежели такой, как говоришь, будет у нас адмиралом. Ещё что?

— С Веной что-то неладно, Пётр Алексеевич. С турками шушукаются, не думаю, что в нашу корысть.

— Как на материк вернусь, сам поеду к императору, пусть честно скажет, какого рожна ему надо.

— Ох, не скажет он, Алексеич, — вздохнул Головин, — уж поверь старому волку.

— А что из Москвы?

— В Москве ничего хорошего, Пётр Алексеевич.

— Что такое?

— Твой двойник объявился.

— То есть как?

— А так. Тебя почитай год нет на Москве, пустили слух, что ты загинул. Ну а раз загинул, то тут как тут лже-Петр объявился.

— Где?

— Вроде на Псковщине.

— Вот черти полосатые. Чего ж Ромодановский-то смотрит?

— А что ему делать? Ну схватит он этого лже-Петра, ну повесит. Так ведь другой объявится. Забыл Смутное время? Я думаю, пора тебе домой ворочаться, Пётр Алексеевич.

— Нет, Фёдор Алексеевич, меня ещё Венеция ждёт. С полдороги не хочу.

Явился Меншиков с кастрюлей, полной жаркого с кашей, с булкой хлеба. С Шафировым достали какие-то чашки, стаканы, ложки. Ложки со стаканами, видно, плохо мыты были, Алексашка на всякий случай полой кафтана всё протёр. Заблестели. Расставили всё на столе, разложили жаркое, стаканы водкой наполнили.

— Прошу, господа, — произнёс Меншиков величественно, словно за королевский стол звал.

— А что ты делал в парламенте? — спросил Головин, осушив стакан и берясь за ложку.

— Да я в нём, честно признаться, и не был.

— А Меншиков говорил, что ты там.

— Верно говорил. Меня в парламент звали. Но я подумал, если приду туда, опять не заседание будет, а глазение на царя. Я залез на крышу и через слуховое окно всё видел. Петро вон переводил мне их разговоры.

— Ну и что? Понравилось?

— Да как сказать? Королю вон в глаза неприятное говорят. Ничего, терпит.

— А что неприятное-то?

— Да попрекают его, что-де он больше внимания Голландии оказывает, а не Англии.

— А что, это действительно так?

— Не знаю. Но Вильгельм-то голландец, и он же штатгальтер Голландии, может, и действительно в чём-то родине благоволит. Вон мне, как ни нравится Англия, а Русь всё едино, хошь и кривобока и подслеповата, а дороже ж.