– Бери, рыбка хорошая!

Дракон берет рыбу, прижимает ее лапами к камню и с наслаждением чавкает. Я смотрю на него и думаю: "А что? Не такой уж он и гадкий. Росту здоровенного, потому и страшный, а если присмотреться повнимательнее - обычный представитель сказочной фауны"

Кабоччо проглотил последний кусок и вытянул шею, нюхает мои руки - нет ли еще.

Я погладил дракона по гребню. Стал рассматривать чудище со всех сторон и заметил на шее еще две головки. Они были едва заметными, величиной с еловую шишку. Очевидно, дракон наш размножаться начал. Фло как-то говорила, что драконы размножаются по принципу многолетних растений, то есть вегетативно. Боюсь, что драконов в моей сказке может быть слишком много.

Дракон опустил шею и присел.

– Покатать меня хочешь, Кабоччо? Да я и не против! Это - даже кстати! Кабоччо, а покажи мне, где твоя норка!

Верхом не драконе я взлетаю над озером и лечу в горы. За мной развиваются на ветру мой черный бархатный плащ. Интересно, видит ли меня сейчас наш самозваный правитель с террасы дворцовой? Представляю, как он там стоит и сгорает от зависти. Он-то себя героем на раке видит, а тут я на Кабоччо верхом в синем небе парю. Эй, ваше заигравшееся злом высочество! Видишь меня? Не хуже, чем в "Аватаре"! Кстати, та сказочка - не очень,так себе.

Кабоччо приземляется в темном ущелье на маленьком выступе. В скале, где мы приземлились, чернеет вход в подземелье. Кабоччо несколько раз туда-сюда влез. Ясно: жилищем своим хвастает. А мне туда - можно? Рискую войти.

Потолки здесь высокие: метров пять в высоту. Иду вглубь. Чем дальше - тем тоннель все больше сужается. Дальше тоннель под уклоном вниз уходит. Идти размеренным шагом не удается, я начинаю бежать. Кросс сдаю. Ладно, побегаем, дело полезное. Кроссы не бегал уже лет десять или пятнадцать. Дома кроссовок - три пары. Стоят они на полке в шкафу, а использую я их только для пикников. Так сейчас принято: сидишь себе у костра с шашлычком, но якобы - весь в большом спорте.

Раньше я с Цезарем бегал. Он, когда щенком был, мне спокойно сидеть дома не дал. Выводил я его на прогулку, а он - "ш-шух!", и где-то в кустах растворяется.

Я: "Цезарь, Цезарь!", а он там спрячется, нос не показывает.

Помню, вышли мы гулять к реке, а он сбежал в очередной раз. Я волнуюсь, места себе не нахожу: а вдруг в воду упал? Пошел по мелководью и сам в грязище прибрежную по пояс ввалился. Еле вылез. Обошел кусты - нет нигде моего Цезаря! Расстроился я тогда сильно, стою грязный, от холода трясусь весь, а Цезарь из-под куста выглядывает, глазенками моргает, но ко мне не бежит. Я понял: это потому, что я грязный, а он - нет. В глазах его прочитал: "Нужно снизу под кусток пролазить, а не вокруг него хороводы водить" Понял я тогда, что Цезарь умный, а я - так себе. Время прошло - вырос Цезарь. Не дог - конь! У него сейчас - такой лобище, больше, чем у Авдея Викетьича. А ума в том лобище столько - что нам с Викентьичем на двоих бы хватило. Авдей Викентьич - это мой редактор. Он тоже ум Цезаря признает, а его мнение много значит.

Каменные своды вот-вот упрутся мне в голову. Наклоняюсь ниже, бегу почти на четвереньках. Если проход будет сужаться и дальше, придется возвращаться обратно. Надо бы тогда вовремя развернуться! Иначе застряну здесь в пространстве своем сказочном, как та пробка в бутылке вина, что без штопора вытаскивалась. Тогда соберет Викентьич всех на совещание, увидит, что меня нет, и спросит: "А где наш сказочник?" А ему ответят: "За нефтью пошел и не вернулся назад" А Викентьич: "Как не вернулся, почему не вернулся?" А ему ответят: "Застрял, узко было"

Викентьич мне - как отец. Все бы в нем хорошо, но поучать любит, страсть как! Особенно любит повторять, что своевременный маневр в издательском деле чрезвычайно важен, именно он успех обеспечивает. Иногда такое скажет... Ай, да пусть говорит, он - шеф, ему можно.

Я понял, что мне важно с ним вовремя поддакивать. Еще лучше - молчать или отвечать без слов. Делать это нужно умным, понимающим взглядом. Этому я научился у нашей кошки-альбиноски Муськи. Эта белобрысая иногда нашкодит, ее отчитываешь, а она глазки удивленно раскрывает: "И в самом деле - нехорошо как-то получилось! И как я могла так поступить? Сама удивляюсь!" Когда Муська так выделывается, Цезарь вздыхает и уходит в другую комнату. Раньше он пробовал воздействовать на Муську. Он лаял, рычал, а теперь - нет. Цезарье понял: Муська - "артистка", это - суть ее естества, та главная черта, которую уже никогда и ничем не исправишь.

Мой Цезарь все оценивает глубиной вздоха: Муську-вредину встретит на своем пути - вздыхает средне, потому что она - неудобство средней степени. Я с ним согласен, Муська - это полбеды. Но если Цезаря на прогулку в вовремя не выведут - то он вздыхает так сильно, что сердце сжимается. Это - настоящая беда, горе, а не беда. Тогда мне приходится даже оправдываться: "Цезарь, дорогой, ну подожди всего пять минут. Мне материал нужно завтра сдавать, успеть бы, два штришка добавлю и выходим" Цезарь тогда долго смотрит на меня своими глазами цвета какао, отсчитывает эти минуты своим лбом-калькулятором, а потом опять вздыхает, и так!.. По его оценочной шкале я перед ним уже виноват по максимуму. К воздыханию добавляется протяжное завывание. Это когда его гулять не ведут. Но бывают еще более категоричные оценки с его стороны! Например, если я о чем-то с Машей поспорю, Цезарь отворачивается к окну головой, упирается носом в штору, а ко мне - противоположной голове частью. Это его порицание - тотальное, обидное и беспощадное. Я Машу так не боюсь, как эти оценки от "товарища Цезаря"

А Авдея Викентьича я вообще не боюсь. С ним просто нужно было смириться, и я смирился.

Тоннель опять стал расширяться. Главный коридор тоннеля освещен многочисленными колониями бактерий-камнеедов, вокруг ­- солевые образования в виде заиндевелых кустов. Все чаще попадаются "водопады" из сталактитов, переходящие внизу в драконьи челюсти сталагмитов. Под ногами - хруст. Я понимаю, что разрушаю сейчас работу пещер за многие миллионы лет. Становится стыдно. Хочется развернуться назад и выйти.