Она не смела ни повернуться спиной, ни подойти ближе к распростертому телу и изуродованному черепу. Рудольф, звенело в мозгу. Но мертвый будто и не принимал этого имени. Он был никто. Неприметно, ни на миг не прекращаясь, свершалось в нем преображение. Смерть, запечатав изнутри его глаза, теперь овладевала им все больше. Элизабет вынесла себе приговор — посмотреть на него. Он лежал, неумолимо, отрешенно, в холодной каменной отчужденности, которая еще яснее, чем леденящий ужас, говорила: возврата нет. Его время, так и прошедшее мимо нее, истекло.

10. Год на исходе

Словно бы после чудовищного громового раската как-то вдруг наступила тишина. Рудольфа похоронили рядом со старым Патбергом, на фамильном участке.

На похороны никого не приглашали, а в объявлении, напечатанном в местной газете, просили не слать ни букетов, ни венков и воздержаться от визитов соболезнования. Пастор — он с тактичностью сообщника принял крупное пожертвование на ремонт своей церкви — был тот же, что хоронил Патберга-отца. Только на сей раз он, учитывая пожелания семьи, ограничился литургическими формулами и обрядами и словом не обмолвился о личности покойного, что, без сомнения, было намного лучше и достойнее. Они пришли вшестером — жиденькая группка людей за спиной у пастора, который молился, устремив взгляд в отверстую могилу.

Ютта с Андреасом оставили своих девочек дома, Кристоф свалился в жестоком гриппе. Лотар примкнул к провожающим на правах старого друга семьи, но прямо с кладбища уехал к себе в контору. По настоянию Элизабет на траурной церемонии присутствовала и Альмут Вагнер. Вернувшись с кладбища, она поддалась на уговоры и зашла выпить чашку бульона, но уже полчаса спустя, когда в мучительно-тягучей беседе повисла пауза, под каким-то предлогом поспешила распрощаться.

Они остались вчетвером и тотчас же завели разговор о вилле. Все прочие темы для них, казалось, иссякли, и от этого они впали в холодную рассудочность и как будто бы могли теперь помыслить и сказать буквально все. Виллу можно выставить на продажу, можно отремонтировать и попытаться сдать в аренду, можно снести и выстроить на ее месте большое конторское здание. Одного нельзя — отбросить все эти варианты и ничего не делать.

Фогтман в эти дни наблюдал за женой с затаенным беспокойством и постепенно проникся восхищением перед той спокойной, сдержанной сосредоточенностью, с какой она делала и говорила все что нужно. Это она решила, что обезумевших собак необходимо усыпить. Она же набросала короткие, скупые строки извещения о смерти и по телефону передала его в газету, произнося слова бесстрастно и отчетливо. Но после похорон, когда они обсуждали с Юттой и Андреасом дальнейшую судьбу виллы, он начал догадываться, что поразительное спокойствие Элизабет идет не от твердости характера, не от душевной стойкости, а от внутренней пустоты. Ему бросился в глаза рассеянный, суетливый жест, который она повторяла вновь и вновь: проводила кончиками пальцев по лбу и виску, будто смахивая что-то. Вернее, даже не смахивая, а безотчетно выискивая, нащупывая. Она не ощущала самой себя, не могла себя найти. Собственное тело, собственный облик казались ей чужими.

Фогтман подпер голову руками и спрятал лицо в ладонях. Что с ним происходит? Нервы, что ли, расходились? — подумал он.

Да-да, нервы, но это же не объяснение. Это следствие, и только... выражение чего-то иного, в чем он себе не признавался. Такое безразличие одолевало его, такая подавленность. Он был точно парализованный. Впереди никакого просвета — сплошь нерешенные проблемы, горы проблем. С каждым днем он все больше запутывался в мелочах, откладывая важные вопросы на потом. Скоро надо будет повидать кредиторов, выговорить у них кое-какие уступки, но ему никак не удавалось выйти из апатии.

Он прошелся по комнате, затем стал у окна и посмотрел на фабричный двор, где возле склада загружали рефрижератор. До чего же он все это ненавидит! И на кой черт оно ему? Жизнь, в которую он угодил, тяготила все больше и больше. Долгие годы он расточал силы на то, чтобы не дать ей остановиться, но так толком и не понял, не разгадал секрета легкости, с какой иные люди делали деньги.

Фабрики в Хённингене и Борнхайме (одна выпускает фруктовые соки, вторая — овощные консервы) придется продать, хотя задача эта наверняка непростая, потому что прибыли они уже не дают. Сегодня утром он позвонил во франкфуртскую контору Оттера, и ему сообщили, что Оттер разъезжает сейчас по США и Канаде и вернется дней через десять. Значит, заирская сделка уже на мази? Он наивно полагал, что инсектициды для Оттера — самое главное и что компаньон вновь напомнит о себе, а тот оказывается, покуда ворочает другими, быть может куда более крупными делами, меж тем как сам он торчит тут словно парализованный — провинциальный горе бизнесмен, попавшийся на удочку мошенника. Позорная история.

Он опять прошелся по комнате.

В последнее время консультанты по вопросам инвестиций буквально завалили его предложениями насчет паевого участия и недвижимого имущества. Фогтман невольно спрашивал себя: не разумнее ли все распродать и выгодно поместить вырученные деньги, а не тянуть дальше лямку середнячка-предпринимателя, которому все труднее конкурировать с крупными фирмами. Ведь, по сути, никакой он не предприниматель, он отнюдь не чувствует тяги к управлению многолюдным производством. Он обманывал себя. И давно уже понял, что подвернись ему что-нибудь — и он безболезненно со всем этим распрощается. Но что — другое? Он наверняка сумеет жить иначе, только не в силах вообразить себе это. Вероятно, потому, что нет ни малейшей возможности вот так запросто распрощаться с той жизнью, в какую он ввязался.

Он огляделся вокруг. За окном, на фабричном дворе, уже горели фонари. Он включил настольную лампу. Синяя папка — что в ней? Расчет рентабельности. Рентабельности чего? Кого? И при чем тут я?

С недоумением смотрел он на папку, не в силах превозмочь себя и взять ее в руки. Надо выйти на улицу, прогуляться, самочувствие все равно не из лучших.

Но он по-прежнему не двигался с места. Как бы там ни было, завтра он поедет в Мюнхен и зайдет в оба агентства. Как бы там ни было. Он нажал клавишу селектора и вызвал фрау Крюгер, чтобы отдать ей кое-какие распоряжения и тем самым окончательно определиться. Завтра утром он вновь сядет за руль, и здешние события останутся позади. А впереди будет другое. К примеру, Катрин — но лишь как награда, сперва нужно решить главное. Делу время — потехе час. Кстати, кто это сказал, что на войне лучше принять ошибочное решение, чем вовсе никакого? Неплохой жизненный девиз, ведь жизнь — та же война. Ладно, он принял ошибочное решение, а все-таки оказался прав. Или окажется прав — вступит в битву и одержит победу. Победитель — вот кто устанавливает, что должно войти в анналы истории, и проигравший ничего не может возразить. Проигравшему затыкают рот. Он ложится костьми, хочешь не хочешь гложет землю. Кровью давится! Черт побери, ну с какой стати это лезет ему в голову? Не хотел ведь больше об этом думать.