Андрей, отвернувшись, смотрел в окно. Почему-то это Марека обидело - словно брат заранее определил для себя бесполезность разговора.

– Так вот, - сказал Соломин, - мы были уже слабы, скукожившуюся страну растаскивали и добивали молодые реформаторы и подавшиеся в демократы партийные чиновники, год до Лебедя, в общем...
– он махнул рукой.
– Ладно, это все лирика.

– Я помню, я жил здесь, - сказал Марек.

– Сколько вам было?

– Семнадцать. Потом два года бултыхался в институте в Москве. Сейчас кажется, будто и не со мной было.

– Повезло, - со злостью в голосе сказал Дима.

– О Сребренице, - напомнил Соломин.
– Вы знаете, что в девяносто втором и девяносто третьем боснийские мусульмане под командованием Орича вырезали мирное сербское население?

– Нет, - качнул головой Марек.

– Вы знаете, что там стояли миротворцы ООН, которые позволяли боснийцам делать это? Не знаю уж, стреляли ли сами.

– Нет.

– Вы знаете, что в списках убитых в Сребренице значится всего две тысячи человек, убитых и пропавших без вести за все время конфликта? Знаете, что часть из них, оказывается, голосовали позже? Знаете, что большая часть убитых - боснийские военные?

Марек почувствовал, как горят уши.

– Вы меня словно обвиняете в том, что это все случилось.

– Нет, - сказал Соломин.
– Я просто хочу показать вам, насколько однобоко можно подавать информацию, искажать ее, извращать, кого-то, как выгодно, назначать террористами, а кого-то называть борцами за свободу. И не важно, что эти борцы отрезают головы и выкалывают глаза. Кому надо, видимо, отрезают.

– Вы хотите, чтобы я вам поверил?
– спросил Марек.

Андрей дернул плечом, словно эта реплика уколола его под лопатку.

– Вы уже мне верите, - сказал Соломин.
– Потому что это объясняет все, что творится в мире, и все, что происходит у нас.

– Заговор?

– Нет, банальное стремление к власти. Жадное, всепоглощающее желание управлять и повелевать. Для этого используется, в сущности, веками отработанная схема. Первое: выявление внутренних противоречий в государстве, определенном к контролю или уничтожению, взращивание и консолидация внутренней оппозиции, в том числе, во властных структурах. Второе: формирование информационной маски, которая будет внедряться в головы населению. Грубо говоря, это устойчивые мемы, то, что хорошо запоминается, но, тем не менее, может быть совершенно лживым. Например, что все сербы - террористы. Или что все русские - пьяницы. Или что свободный рынок - это спасение для экономики. А что мы, если отделимся, заживем как Евросоюз. Кстати, для Европы это в несколько ином ключе, но тоже работает.

– Разве?

– Толерантность, права сексуальных меньшинств, эвтаназия, ювенальная юстиция, мультикультурализм и прочая дребедень. Только это другой, более приземленный уровень манипуляции.

– Почему?

– Потому что Европа уже завоевана. Она уже раздроблена, растащена, превращена в потребительский мирок. Правительства - марионетки на зарплате. Аппарат подавления - достаточен для спонтанных и разобщенных акций протеста. Европа кончилась как Европа, о чем, кажется, нисколько не стоит жалеть. Она шла к этому несколько столетий.

– Но разве это плохо?
– спросил Марек.
– Как ни крутите, а Евросоюз все же задает стандарт качества жизни и социальных гарантий. На него равняются другие страны, тот же Китай, та же Индия. В нем просто хорошо жить!

Соломин улыбнулся.

– Вы словно приглашаете меня в гости.

– Не вижу ничего зазорного в том, чтобы сказать: хорошо, где действительно хорошо. Это комфортная среда. Но у вас, наверное, нет визы.

– Нет, - почему-то весело сказал Соломин.
– Не случилось.

Он рассмеялся, обладатель зажигалки, закивав, несколько раз кашлянул в кулак. Полный мужчина у холодильника хлопнул его по спине.

– Спасибо, - отозвался тот.

– Что плохо, - сказал Соломин, - это отсутствие перспективы у такого раздробленного общества. Оно не имеет понятия, куда идет и зачем. Вернее, оно никуда не идет, потому что уже пришло. Оно - труп, и им пользуются. Вы посмотрите в будущее, Марек, в будущее Евросоюза. Что вы там видите?

– Ну, что вижу...
– Марек переступил, наклонил голову, представляя Кельн, бюро на Цвинерштрассе через десять, двадцать лет.

Виделась почему-то пустота, пыльное стекло, стойка администратора, за которой - никого. Он попробовал мысленно подняться над Европой подобно птице, чтобы охватить всю ее, от Ирландии до Польши, одним взглядом.

Ветки железных дорог, змейки автобанов, пятна стоянок и домов.

Пустота и дым. И копошение людей на улицах, похожее на кадры из фильмов о зомбиапокалипсисе.

– Нет, - сказал Марек, пряча дрожь за переменой позы, - я так сразу не могу. Наверное, будет все то же, только электромобилей станет побольше, и мегаполисы разрастутся и съедят маленькие городки.