Соломин тряхнул головой, не соглашаясь.

– Все будет гораздо печальнее. Европе, чтобы куда-то стремиться, необходимо иметь стимул к развитию. Но стимул этот не рождается сам по себе, он состоит из желаний людей, живущих в Евросоюзе. А их желания - гипертрофированно эгоцентричны.

– Все люди - эгоцентрики.

– Да, тут вы правы. Но в нормальном обществе эгоцентричность уравновешивается социализацией, семейными связями, отношениями на работе и в кругу друзей, когда человек прочно ощущает себя частью общей культурной, языковой, ценностной и даже мотивационной среды. Другое дело, когда человеку искусственно, как высшую ценность, преподносят его инфантильный взгляд на мир, его желание поступать, как вздумает его левая нога, и его страх связывать себя обязательствами, долгом, моралью. Таким человеком очень легко управлять, он, грубо говоря, представляет из себя удобную точку приложения усилий, поскольку и усилий требует немного, и все его реакции предсказуемы и просты. Наберите город таких людей, и они примут любые ваши правила, едва вы начнете потакать их слабостям.

– Вы себе противоречите, - сказал Марек.

– Где?

– В том, что говорите об эгоцентричности, которая вроде бы не признает над собой власти, и легкости управления городом из сотен тысяч эгоцентричных людей. Значит, через управление может быть и развитие.

Солонин кивнул.

– Благодарю за замечание. Но это противоречие все же мнимое.

– Извините.

Полный мужчина отлип от холодильника и, сделав шаг, открыл дверь. Вместе с ним в коридор выдуло клок табачной синевы. По окну мазнули фары разворачивающегося автомобиля, и пятно света наискосок прокатилось по кухонным шкафчикам. Марек отвернул лицо к раковине.

– Да, - сказал Соломин, дождавшись, когда стоящий чуть позади худой курильщик с запавшими щеками прижмет дверь каблуком, - о мнимости. Замечу, что тем, кто сейчас управляет большей частью мира, как таковое развитие не нужно вовсе. Для них ваш комфорт лишь видоизмененное стойло, в которое они вас загнали. Куда вы денетесь из него? Никуда. Держит похлеще заключения в одиночной камере.

– Я не чувствую себя заключенным, - сказал Марек.

– А что вы можете?
– спросил Соломин.
– Что вы можете, когда вы один и вас никто не поддерживает? Вы лично представляете ценность лишь как потребитель и как проводник нужной информационной политики.

– Да не о том вы!

Сосед оттолкнулся лопатками от стены с такой силой, что Мареку почудилось, будто отзвук пошел по всему дому.

– Вы поймите!
– с жаром сказал Дима, кривя лицо в попытке донести важное.
– Николай Эрнестович! Александр Михайлович! Нас же убивают! А вы об Европе, об атомизации, о каком-то комфорте. У нас НАТО в городе, бетоном обложили, скоро гуманитарно бомбить начнут, а вы все: цели, задачи, против кого да как. Не нужны мы им совсем! Занимаем полезные площади! Африканцев навезут или арабов на наше место, а от нас только кресты на кладбищах останутся, да и те, наверное, снесут.

Он с горечью махнул рукой.

– Дима, мы как раз об этом, - сказал Соломин.
– Только надо знать, против кого мы воюем, чего наш враг хочет и чем будет подкупать.

– Не будет он подкупать!

– Скажите это правительству, - усмехнулся мужчина с зажигалкой.
– Все честные, радеющие за республику люди. Как один.

– Чуйков сегодня натовцу двинул, - сказал Марек.

– Это интегратор который?
– заинтересованно спросил мужчина, стоящий позади Соломина.

– Да, министр интеграции и развития.

– И за что двинул?

– За слова.

– Интересно, - сказал мужчина с зажигалкой.

– Конечно, - сказал Соломин, - это, скорее, цивилизационная война. У нас - парадигма развития и сосуществования. И них - парадигма подчинения и власти. Из-за этого мы ограничены в средствах, а они в конечном счете всегда будут проигрывать, как ни странно это, наверное, звучит.

– Почему?
– спросил вдруг Андрей.
– Они же почти победили.

Соломин поднял палец.

– Ты слышишь, Андрей? Ты сам сказал - почти. Как в шестьсот двенадцатом, восемьсот двенадцатом, в сорок первом. Из века в век. И всегда - почти. Да, это война. Война! Только теперь она ведется по другому, преимущественно в мозгах и в душах. Что, впрочем, не отменяет локальных операций по вбиванию демократии и свободы в неразумные головы свинцом. Это война, и надо понимать, с кем мы воюем.

– Николай Эрнестович, - усмехнулся Дима, - Демократическая, дом два, если хотите посмотреть, с кем.

– Нет, Дима, - сказал Соломин, - миротворческий контингент - это, скажем так, только один элемент из арсенала нашего противника. Показная, видимая его часть. Это не значит, что с ней не придется разбираться, нет. Но изгнание 'касок' не должно быть самоцелью.

– Почему это?

– Потому что - что дальше?

– Жить, Николай Эрнестович.

– Не получится, Дима, - сказал мужчина с зажигалкой, - сначала придется до Берлина дойти. Иначе - не дадут.

– И дойдем!
– рубанул воздух Дима.

– У нас пока ни ресурсов, ни возможностей даже область отстоять, - вздохнул мужчина.
– А ты уже Рейхстаг валишь.

– Простите, - сказал Марек растеряно, - вы, кажется, какой-то жупел из Америки и Евросоюза делаете. Это совершенно не так.

– А как?
– заинтересованно спросил Соломин.

– Ну, я, находясь изнутри, не ощущал, что Европа ищет повода, чтобы куда-то вторгнуться или кого-то отбомбить. Могу вам сказать, что большинство тем, событий, процессов, попадающих в поле зрения новостных медиа, отражают лишь внутреннюю жизнь союза. Энергетические проекты, мигранты, социальные и культурные программы, выставки кошек и собак, именины и браки в августейших семьях, какие-нибудь местные микро-новости, вроде осушения пруда или перекрытия дорожного участка на плановый ремонт. Весь остальной мир присутствует лишь периферийно.