(Г. Кречетов, деревенский самородок)»

— Отшельник! Тебе всё равно придётся выйти, чтобы поговорить со мной.

Фарс вытянул ноги к печке. Надвигающаяся зима ощущалась изо дня в день всё раньше. Сегодня ещё солнце не успело скатиться с лохматых поднебесных верхушек дремучих сосен, а воздух моментально стал звенящим. Морозным, хрустальным, прозрачным. Режущим. Печь была натоплена заранее, ещё после полудня, и теперь отдавала жар изо всех своих сил, трескливая и шумная.

— Выходи! Поговори со мной, Отшельник! — повторил хозяин поселка, чуть повернув голову в сторону окна, в надвигающуюся зиму и темноту.

Больше всего остального возможного, Фарс любил это место. Никогда и нигде он не чувствовал себя более наполненным императорским величием, как здесь, в Пихтовке, среди существ, древних настолько, что корни их оплетали сердце земли уже не одно столетие. Повелевать чем-то мимолетным было Фарсу не то чтобы скучно или не интересно, а уже как-то недостойно, что ли. В этом не было смысла. Совсем другое дело, мановением руки повергать ниц этих исполинов, основой зацепившихся за сущее. Слушать и слышать, как со вздохом самой земли они валятся навзничь, как долгое эхо, живущее в этом изначальном мире с самых его основ, разносит их предсмертный вздох по владениям его, Фарса, Хозяина, Императора. Никому и никогда он не позволит посягнуть на этот небольшой клочок земли. Места невиданной им силы. Его дом.

— Отшельник! — опять сказал он, уже громче и требовательнее. Хотя прекрасно знал, что нет у него силы, указывать или даже, упаси Господи, приказывать что-либо Отшельнику, всё равно не удержался. Даже чуть повысить голос на этого сумасшедшего было довольно приятно.

— Я здесь, — тихо проскрипел старческий дребезжащий голос где-то за спиной Фарса. — Чего орёшь, как потерпевший?

Фарс сделал над собой усилие, чтобы не обернуться на этот раздражающий скрип, процедил сквозь зубы, скупо бросая слова себе за спину:

— Итак...

— Назвал бы тебя дураком, но звания этого ты не достоин, Фарисей, — непочтительно перебил его гений. — Ты чего-то всё время хочешь от меня и призываешь. Зачем? Я так тебе нужен?

— Мне нужно посоветоваться, — Фарс снизил громкость.

— Валяй, — как-то подозрительно быстро согласился Геннадий Леонтьевич. — Начинай сразу с главного. Я тороплюсь.

— Ты всегда торопишься, — констатировал Хозяин Пихтовки. — А я хочу взять Мытаря в колоду. Десятка щитов, тебе не кажется, что это она?

— Не уверен, — опять же сразу, словно ждал этого утверждения, произнёс изобретатель. — Не похоже, да и зачем тебе? Уже тысячу лет никого не брали, и тут — на тебе, новые новости...

— Миня очень плохо собирает жатву. В последнее время совершенно от фонаря. Напрасно мы сгрузили на него ещё и это. Конечно, хотелось сэкономить на ставке и не брать кого-то со стороны, но я вынужден признать: жадность выходит боком. Палач не справляется. У него все мрут, как мухи, не дождавшись жатвы. Нам нужен Мытарь. В идеале — десятка щитов.

— Не, — Фарс даже спиной почувствовал, что Геннадий Леонтьевич покрутил головой. Казалось, что шейные связки старика заскрипели в такт потрескивающим дровам в печке. — Оставь эту революционную идею. Скажешь тоже... Мытарь. Десятка щитов... Вообще не подходит. Зачем тебе глупая птица? Я против.

Император помялся:

— Есть ещё одно обстоятельство. Один пропал...

— В первый раз что ли? Но в этот раз — не я. Ответственно заявляю, я не трогал колоду.

— Но...

— А-а-а! — Фарс услышал, как старик хлопнул себя по лбу. Звук был такой, словно смяли папиросную бумагу. — Туды, тебя, сюды! Я и забыл совсем. Теперь понял, в чём дело! Вы ж Любовника упустили!

— Пажа. Он ещё даже до валета не дошел, — с досадой произнёс Фарс. — Мы все, слышишь, Отшельник, ВСЕ его упустили. Последний раз прошу, не делай вид, что ты сам по себе.

­— А если я всё-таки сам по себе?

— Мы откажемся от Мытаря, а я прогоню птицу по Лабиринту. И назначу её время твоим.

— Нет, Фарисей. Ни то, и ни другое.

В комнате нависла короткая, но значительная пауза. Затем изобретатель счёл торжественность момента завершенной и добавил:

— Мы посоветовались? Тогда я пойду.

— Стой! — в голосе Фарса больше слышалась просьба, хотя прозвучало это, как приказ. — Я настаиваю.

Ему показалось, что у него за спиной изобретатель смачно сплюнул прямо на пол, и у Императора даже сердце зашлось от подобного кощунства и брезгливости к выжившему из ума старику.

— Возьми то, что она уже собрала, и отстань от неё. Это предел глупой птицы, я знаю, что говорю. Любовь—морковь, разбитое сердце, предательство, разочарование, попранное доверие, разрушение уютного личного мирка. Это максимум. Плохонький товар, за него много не получишь. А ты опять дряхлеешь, Фарисей, тебе нужны катаклизмы большего размаха. И тот, кто будет собирать для тебя жатву, это вовсе не эта подрезанная верой в цифры птица. Ты ошибся. Она не десятка. И не щит.