Перед ней плавно, как это бывает только во сне и в балете, закружилась поляна дровосеков, только не размокшая и понурая, а летняя, ягодная, угукающая из чащи умиротворенными птичьими голосами. Разморенный летним зноем посёлок казался все таким же пустынным, но Лив чувствовала, что в каждом из немногочисленных домов кто-то скрывается, и из-за каждой занавески, в какую бы сторону она ни пошла, за ней следят. Вдруг прямо через центр напряженного тишиной поселка на цыпочках прошла смазанная сном фигура. Непонятно откуда она появилась, но кралась чётко по диагонали, деля и так крошечный посёлок лесорубов на два равных треугольника. Словно на старинной фотографии размытый лик начал медленно проявляться, становился всё четче, и Лив узнала в пугающей тени Алексеича. Почувствовав, что девушка смотрит на него, водитель, который в её сне был совсем как бы и не водитель, чуть опешил, словно не ожидал её застать здесь. Но быстро пришел в себя, неожиданно показал на карман куртки Лив. Девушка полезла в этот карман и вытащила красивую карту, которую накануне нашла в кустах, когда джип слетел с колеи. Лив удивилась в свою очередь, потому что твёрдо знала: она сразу же совершенно забыла про эту карту, и пропавшему Алексеичу она её не показывала. Взгляд был мимолётным, но Лив всё равно с изумлением узнала на старинной карте себя. Набросок был неявным, схематичным, но это была точно она.

Водитель резко выбросил в сторону Лив руки, и они вдруг стали растягиваться, превращаясь во что-то совершенно жуткое, гуттаперчевое. Извиваясь, эти вытянутые ужасные руки с растопыренными пальцами, которые тоже все вытягивались и вытягивались без конца и края, приближались к Лив с невероятной скоростью, а она стояла, как вкопанная, зажав в руке квадратик с картой. Она просто не знала, куда бежать. И знала, что все, кто наблюдает сейчас молчаливо за этой невероятной сценой из-за занавесок, давным-давно плотно заперли дверь, и никто ей не откроет. «Савва!», — вдруг почему-то вспомнила Лив. «Тут же есть мой знакомый и очень приличный увалень Савва!». Она собиралась крикнуть и...

... резко открыла глаза, и не закричала уже наяву сразу только потому, что не поняла — это продолжается сон, или уже что-то похуже.

От окна до противоположной стены протянулась лунная дорожка, мерцающая мертвым, синим светом. В этом торжественном сиянии около печки светилась отголоском луны фигура в белом. Белым было длинное, кажется, старинное платье с открытыми плечами. Белой была легкая, ажурная шляпка с короткой светлой вуалью. Белыми были перчатки, облегающие руки дамы до локтя и, наверное, даже выше — кожа была настолько снежной, что спросонья Лив не могла определить, где заканчивается перчатка и начинается молочной белизны рука.

Дама казалась совершенно прозрачной в момент, когда Оливия открыла глаза. За несколько секунд ужаса — моментально засахарившегося и повисшего в комнате колкими кристаллами, — так вот, за эти несколько мгновений та, что была в белом, вместе с внезапным кошмаром уплотнилась, потеряла зыбкость и непрочность. Уже явно женщина средних лет стояла у печки. Несколько костлявая и напыщенная, в странной для обстановки одежде, но все же — живая и вполне материальная. Она неодобрительно, но с достоинством покачала головой, погрозила Лив пальцем в белой перчатке, указала им же на печку, судя по всему, остывшую, встала на носочки (из-под кружевного подола мелькнули пряжки бальных туфель — большие, блестящие) и ловко задвинула чумазую вьюшку между печкой и потолком.

Затем эта странная ночная посетительница опять укоризненно покачала головой, и все тем же жестом указала на так и не разобранную стопку белья, и Лив сразу поняла, что Дама очень не одобряет её разгильдяйский способ решать бытовые проблемы. Сквозь первобытный ужас и в то же время осознание нереальности происходящего Лив стало неловко от моветонности своего поведения. Но не успела она устыдиться окончательно, как Дама опять стала терять очертания, становилась зыбкой, и то ли исчезла, то ли изящно выскользнула из комнаты.

Дверь хлопнула.

Лив заорала.

Через минуту на пороге возник Савва — взлохмаченный, ошалевший, в каком-то диком вывернутом шерстью наружу дублёном полушубке, из-под неровного растрёпанного подола торчали голые ноги в калошах. Увидев парня, Лив оборвала свой дикий крик, уже переходящий на уровень ультразвука. Савва щёлкнул выключателем, притаившемся где-то наверху у порога, бестолково и вопросительно уставился на девушку в тусклом, но все же привычном свете лампочки.

— И? — наконец-то спросил он.

— Тут только что кто-то был, — Лив всхлипнула, получилось хрипло, видимо, она только что сорвала голос. — Такая женщина... В белом.

Воцарилась странная значительная пауза, затем Савва виновато хмыкнул и очень неуверенно произнёс:

— Тут никого, кроме нас, не может быть. Пешком не доберёшься, а чтобы кто-нибудь подъезжал, такого я не слышал.

Его голос звучал фальшиво. Лив икнула.

— Она, может, наверх ушла. Она, может... А-а-а... Она, может, сейчас в спальне.

Савва, который, очевидно, уже сориентировался в ситуации, придал голосу большей убедительности:

— Тут слышимость прекрасная. Если кто-то был наверху, он бы выдал себя. Топотом, скрипом, шорохом, но выдал.

— Тогда, — Лив захрипела, — это могло быть привидение. Она, эта женщина, была в старинном, кажется, бальном платье. И вся такая... Белая Дама, вот. Я четко видела.

— Старинное привидение? — неестественность ещё слышалась в голосе Саввы, но он становился всё увереннее и убедительней.

Лив кивнула.

— В бальном платье? — переспросил он ещё раз и засмеялся. — Оливка, наш посёлок появился среди глухой тайги только в шестидесятых годах прошлого века. Привидение могло появиться, скорее всего, в образе колхозницы с серпом и молотом. Или невинно убиенной комсомолки. В красной косынке.