И мороз — жестокий, пронизывающий до костей мороз, когда трудно дышать и руки прикипают к металлу. Ночью он преследовал их даже в палатке.

Стояли «актированные» дни. С грохотом орудийного выстрела лопался лед на реках; трещали видавшие виды столетние колымские лиственницы. В такие морозы наружные работы обычно не ведутся. Но не; здесь.

Как-то утром они не вышли на работу. Повинен в том был Васька. Выйдя из палатки и глянув на градусник, он вернулся с таким видом, как будто в его власти было одарить человечество величайшим из благ.

— Заваливайся обратно, ребята! Господь-бог нам выходной выхлопотал.

Видимо, слишком велико было искушение, что ни у кого не закралось сомнения в их праве на это неожиданное счастье.

А через полчаса к ним пришел Щелкачев. Почерневший, осунувшийся, как, впрочем, и все, он молча нагнулся к печке и, достав уголек, прикурил. Потом обвел всех долгим, испытующим взглядом.

— Если мы хоть на один день выбьемся из графика, участок весной не даст золота. Я, Рокотов, Прохоров и Селиванов решили работать в любую погоду. Заставить вас никто не может. Поэтому я только приглашаю: кто желает к нам присоединиться, пусть выходит.

Подтолкнув локтем Сергея, поднялся Григорий.

— Что, танкистам не пристало от матушки-пехоты отставать? Так? — улыбнулся Щелкачев.

— Так точно, товарищ парторг! Не пристало. И вообще, я предлагаю градусник убрать.

Кругом одобрительно зашумели. Но Щелкачев покачал головой.

— Нет, это не годится. Пусть каждый сам решает за себя и поступает так, как ему позволяют силы и подсказывает совесть. Пошли?

Кротов тронул Александра Павловича за рукав и глазами показал в угол палатки, где остался лежать Клыков. Чувствуя себя неловко перед ребятами, он решил выдержать марку и на работу не ходить, однако во избежание неприятных объяснений притворился спящим.

Щелкачев повторил:

— Пошли, пошли. Время не ждет.

Дождавшись, пока все выйдут, он подошел к Ваське и тронул его за ногу.

— Ну-ка, очнись на минутку.

Васька нехотя поднял голову.

— Чего еще?

— Прости, что побеспокоил. Если ты не идешь, то одолжи мне твои рукавицы, а то я свои ночью водителю одному отдал. С мотором парень возился и пальцы поморозил немного.

Васька сел.

— Ты всю ночь на зимнике был?

— Ничего не поделаешь. Заболел шофер один. Не простаивать же машине. Даешь рукавицы, что ли?

— Да чего ты ко мне пристал? «Даешь — не даешь!» Отдай жену дяде… — пытаясь скрыть растерянность за грубостью, набросился на Щелкачева Васька, торопливо одеваясь. — Мне в лайковых перчатках тоже не с руки землю долбать. — И, уже стоя у выхода из палатки, посоветовал: — Пошел бы выспался сначала. А то из тебя сейчас такой же работяга, как из меня прокурор. Рукавицы ему понадобились!

Васька исчез. Александр Павлович достал из-за пазухи добротные меховые рукавицы, надел их и, улыбаясь, вышел из опустевшей палатки.

Больше всего доставалось шурфовщикам. Сцементированная морозом земля подавалась трудно. От удара ломом на ней оставалась лишь небольшая белая выщербинка, и приходилось жечь костры, чтобы этот панцирь стал хоть немножко податливее.

Бульдозеристов в какой-то мере все же обороняла от жгучего мороза кабина, а шурфовщикам от темна и до темна надо было бить железом в каменную грудь земли.

Щелкачев дни и ночи пропадал на зимнике, урывками появлялся на полигонах и снова возвращался к машинам, на помощь шоферам, которые, отказывая себе в короткой передышке, сами разгружали оборудование, продовольствие, лес.

Григорий Селиванов переходил от бульдозера к бульдозеру, ковырялся почерневшими от масла и холода пальцами в двигателях, а когда видел, что кто-нибудь из машинистов начинает клевать носом, гнал его на час-полтора в палатку, приговаривая:

— А ну-ка, распрягайся, Росинант. Дай погреться немного.

И садился за рычаги сам.

То здесь, то там из тумана выплывала длинная фигура Матвея Прохорова с ломом в руках или бревном на плече.

Обедали здесь же на полигонах, отогревая на кострах консервы и оттаивая твердый и звонкий, как кирпич, хлеб.

Эта жизнь и этот труд могли бы показаться каторжными, если бы были подневольными. Но каждое утро в палатку заходил Прохоров и тихо, словно советуясь, говорил:

— Опять пятьдесят восемь. Спать будем, или как?

И снова, как один, поднимались ребята и молча выходили в туман, на полигоны, куда их вели лишь чувство долга и солидарности.

Все как один.

Как ни утомительна была работа, молодость брала свое. Нет-нет да и находилось время заглянуть вечерком на часок-другой в центральный поселок прииска, где можно было пополнить запасы чая и курева, сходить в кино и даже потанцевать в клубе с девушками. В свободные от киносеансов и кружковых занятий вечера заведующий клубом, вооруженный аккордеоном, успешно состязался с потрепанной «Яузой», которая, исполняя томное танго, срывалась вдруг на галоп или играла быстрый фокстрот в темпе церемониального полонеза. Впрочем, это только прибавляло веселья.