– Костя. Костя, ты где?

Далеко, еле слышно, через коридор.

– Я здесь, - шептал я в ответ.

Во рту крошился зуб, невидимые иглы втыкались в почки. Я, покачиваясь, провожал в нутро унитаза с трудом выдавленные струйки мочи. Я падал и ревел. Я злился на ноги, которые отказывались держать тело, и часами смотрел в мутное пятно потолка.

– Помните, вы говорили про Миниха?
– спрашивал я невидимого Петра Игнатьевича.
– Про то, что Россия управляется Богом? Так это неправда.

Петр Игнатьевич молчал.

Он был озадачен. Наверное, не привык, что с ним могут спорить, а слова русского немца Миниха подвергать сомнению.

– Все зависит от людей, - сказал я.
– И все чудесное, невозможное, невероятное - их заслуга. Вся Россия - чудо, но не потому чудо, что появилась и сама собой разрослась, а потому, что мы ее такой сделали. Все вместе. Веками. Из года в год. И в космос полетели. И на северный полюс экспедиции устраивали. И дрейфовали.

– А сейчас?
– спросил Петр Игнатьевич.

– Сейчас пока трудно, - сказал я.

– А в войну разве не было трудно? Да-да, я готов согласиться, что чудеса - есть отражение человеческих воли и усилий, концентрат мечты. Но где они в этот, так нужный тебе момент?

Он посмотрел на меня внимательными глазами.

– В войну тоже не все давалось сразу, - выдавил я.

Петр Игнатьевич вздохнул.

– Дорогой мой Костя. Я не против чудес. Но на войну явился, похоже, лишь ты один. С той стороны - блиндажи и доты, артиллерия и берцы, ПТУРы, индукционные катушки и "колбаски", а с твоей - никого, кроме тебя.

– Но я еще жив.

– Это да, - кивнул Петр Игнатьевич.
– А мы струсили, обросли жирком. Мы уткнулись в ти-ви и смотрим "Опасный детектив". Прости.

Я с трудом протолкнул воздух в горло.

– Я не верю, - сказал я.

– Твое дело, - легко согласился Петр Игнатьевич.
– Но разве ты видишь кого-то рядом? Никого. Даже я - дым, - сказал он и растаял.

Я сжал уцелевшие зубы и уткнулся в подушку.

Через какое-то время меня начали выводить на прогулки, и я ковылял по кругу в крохотном внутреннем дворике, но больше сидел на лавочке под присмотром охранника. Сопровождающие сменялись. В один день это был пожилой мужчина с потрепанным, грубым лицом, кажется, выдававший мне пищу, в другой - хмурый здоровяк, постоянно играющий дубинкой. Эту дубинку он опробовал и на мне, когда я попытался с ним заговорить. Я понял, что к беседам он не расположен. Пожилой был менее агрессивен, но тоже молчал, сводя густые брови к переносице. Они всегда стояли у дверей, словно боялись, что я решусь на побег.

Что ж, мне хватало и неба.

Сев на лавочку, я смотрел на него, и все время видел его разным, хмурым, сеющим морось, облачным, светлым, бездонным. Оно плыло надо мной, спокойное, печальное, громовое, косматое, и я поневоле перенимал его настроение.

Один раз я заметил искорку спутника и вспомнил ракету из петард, запущенную в день Космонавтики. Все это показалось мне ужасно далеким, каким-то замыленным, не настоящим. Возможно, подумалось мне, я и не был там, был кто-то другой, похожий внешне, и моя память просто выдает это за случившееся со мной.

Иногда мозг старается, пусть обманом, но сформировать красивую картину прошлого. Я, правда, не верил. Я все больше уверялся, что являюсь узником уже много лет, чуть ли не с рождения, а родители, школа, друзья - это выдумка, сладкий самообман. Возможно, и охранники выросли вместе со мной, и распределение наших ролей было задано изначально: я - преступник, они - сторожа.

Стены, замыкающие пространство дворика, были глухими, и только наверху одной, под самой крышей, располагался длинный ряд маленьких грязных окон. Мне почему-то думалось, что там должны сидеть наблюдатели или снайпер с винтовкой, но я не заметил, чтобы там мелькнуло хоть одно лицо.

Впрочем, скоро это перестало вызывать у меня интерес.

Дни шли за днями, одинаковые и пустые, похожие один на другой. Я не имел четкого представления о времени и раньше, но теперь совсем потерял ощущение, что оно течет. Я зарос. Клочками полезла борода. Ночами я просыпался от боли в груди. Мерзли ноги, особенно правая, ее тянуло и скручивало винтом, а затем она теряла чувствительность, напоминая о себе лишь покалываниями в бедре.

Было очевидно, меня все забыли.

Возможно, я перешел в разряд легенд или и вовсе людей выдуманных, то ли существовавших, то ли нет.

Впрочем, один раз меня вывели куда-то наверх, вымыли и постригли, придавая сносный вид, одели в серые штаны и серую робу.

В тесном кабинетике меня, еще дрожащего от полива холодной водой из шланга, встретил улыбчивый, суетливый тип, который сам усадил меня на стул.

– Мой юный Монте-Кристо!

Тип был худощав и чисто выбрит. Ладони его лежали на тонкой кожаной папке. Над высоким лбом заваленной темной волной дыбилась нагеленная челка.

Он был модник. Костюм. Галстук-шнурок.