Когда тебя убивают, не думаешь о стыде.

Единственное, что каленым гвоздем сидело в моей голове, было не проговориться насчет ребят и Петра Игнатьевича.

Карточки - я. Календарь - я. Плохой асфальт - я. И клещей, и саранчу, и раннюю весну - я. Один я. Всюду.

Впрочем, они не обращали внимания.

Зато когда тебя валят на койку в камере и закрывают за собой дверь, несколько мгновений испытываешь райское блаженство.

Ни с чем не сравнимое.

Правда, за этим мгновением следуют другие, полные отложенной боли, и ты трясешься, крутишься на месте, воешь, кричишь, сползаешь на пол, а затем, кое-как добираешься до унитаза и ссышь кровью.

Кровью - как было обещано.

Из-за вывернутого, распухшего плеча, из-за рези в животе, из-за перекатывающегося в голове свинцового шара невозможно заснуть. Впадаешь в какое-то муторное, полудремотное состояние, плывешь в цветных электрических вспышках. Как-то думалось: неужели и в войну так? Неужели немцы в войну относились к нам так же?

Странно, как же они выдержали, пионеры-герои, партизаны, простые люди? Как они выдержали? Как? Ведь смогли, не день, не месяц, целых четыре года.

Смогу ли я?

На этот вопрос ответа не было. Ни ночью, ни следующим утром, которое, я был убежден, наступило с включившимся светом под потолком.

Меня, смеясь, выволокли. В какой-то белой камере человек в халате, имеющий отдаленное сходство с врачом, вправил мне плечо и дал съесть горсть таблеток, от которых в глазах поплыл розовый туман.

А затем все началось по новой.

Плечо мне успешно выбили вторично, и так отходили наполненными песком капроновыми "колбасками", что я перестал чувствовать спину и ноги.

Я вжимался в пол и, наверное, доставлял своими насекомьими шевелениями веселую радость избивавшим.

Мои признания уже не имели никакого значения. Это было не важно. Свист "колбаски" и отзвук ее в теле - вот что интересовало ублюдков.

Я окончательно потерял счет времени.

День прошел? Два? Всего несколько часов? Я не мог определить. Мне стало казаться, что это не я, а кто-то другой извивается и стонет в камере. Плохой артист, изображающий вселенские страдания. Я почти не сопереживал ему. У него были чужие, неправильные руки, все в фиолетово-красных пятнах гематом.

Смешно.

Я хохотал, через минуту уже не понимая причины. Я слизывал холод со стен. Я не понимал, что в моей жизни сложилось не так.

О, если бы я знал, к чему приведет меня увлечение космосом, я бы ни за что, никогда...

В забытьи мне виделась казахская степь, серо-зеленая и чуть фиолетовая. По ней плыл автобус, а вдали вырастал "Восток-1", белый на стартовом столе.

Я трясся и блевал. Я оставлял кровавые знаки на бетоне, но они не были ни тайными посланиями, ни прощальными записками.

– Суки, - шептал я.
– Всех вас...

Свет. Темнота. Свет.

Меня выволакивали снова, и я визжал. У меня не было сил сопротивляться, я цеплялся за веселые плитки и хрипел:

– Я все понял, ребята. Да-да-да. Не надо.

Но ублюдки только смеялись.

Я не мог запомнить их лиц, но различал по фигурам. Высокий любил лупить "колбаской" по печени. Полный целил в пах. Спортивный предпочитал удушающие захваты.

Устав, они делали передышку, и я старался отползти в угол. Зачем? Так мне казалось безопаснее. Меня обливали ледяной водой, и высокий, устало выдыхая, мял костяшки, а потом подступал, мягко и неотвратимо.

– Что, сжались яйца?

Самое жуткое, самое пугающее было в том, что я не понимал, почему они не останавливаются. Я видел в этом бездушный автоматизм и сомневался, люди ли вообще измываются надо мной. Вспыхивал и гас свет. Меня приводили в чувство. Человек в халате зашивал кожу, как прореху на мешке.

– Свободен, - говорил он мне.

Смешно.

Мне хотелось сойти с ума, и несколько раз я был близок к этому, но почему-то так и не смог окончательно преодолеть грань, отделяющую меня от помешательства. Хотя ублюдки и боль, которую они с собой несли, способствовали моему сумасшествию изо всех сил.

Я не мог спать. Я не мог сидеть. Смерть неожиданно стала видеться мне в приятном, избавительном свете. Два слова "Хочу сдохнуть" шумели в голове ласковым, не перестающим прибоем. Ш-ш-ш.

А потом я понял.

Когда с меня сняли трусы и поднесли к члену электрический провод, я понял, что не карточки тому виной, а их страх.

Меня боялись до усрачки.

Я был как маленькая трещина в основании стены лжи, а несколько настоящих слов о войне были как несколько капелек воды, просочившиеся сквозь эту стену.