И они бросились заделывать трещину со всем усердием людей, представивших грандиозность и силу грозящего вырваться потока.

А-а-а-а!

Только глупость их состояла в том... что они перегораживали...

А-а-а!

Океан. Придурки перегораживали океан правды.

Потом меня бросили обратно в камеру. Я вроде бы умер, но зачем-то опять воскрес. Мир был зыбок и желто-сер.

– Просто не знаю, что с вами делать.

Я услышал голос, полный притворного сочувствия, и повернул голову. Мир едва не перевернулся, встал косо, но медленно выправился. Мутное пятно лица приблизилось и отдалилось, мелькнув рыжими усами.

– Жутко выглядишь, парень.

– А что со мной... делать...
– выдохнул я.

– Вот и я не знаю. Ты ведь раскаиваешься?

Я издал звук, похожий на смешок.

– В чем?

– М-да.

Меня коснулось что-то белое, и я понял, что мне вытирают щеку. Пунктик в этом у рыжеусого что ли?

– Думаю, - сказал мой собеседник, - убить тебя было бы гуманно. Ты и сам, наверное, не против. Доктор мне тут жаловался на тебя.

Он подождал моей реплики и продолжил:

– Говорит, что устал приводить тебя в сознание.

– Я живучий, - прошептал я.

– На член свой посмотри.

Мужчина уплыл из поля зрения, шаги его стали глуше, потом вновь приблизились. Я почувствовал его страх, скрываемый за злостью.

– А возможно, мы тебя выпустим, - сказал он.
– Когда ты окончательно сойдешь с ума. Как тебе перспектива?

– Чего вы хотите?
– спросил я.

– Уже ничего. Но мы придумаем.

После этого визита меня пытали еще какое-то время. Собственный крик звенел у меня в ушах. Но я уже не просил и не умолял.

А скоро и не кричал.

Я обнаружил, что в моей памяти, там, в прошлом, есть примеры куда более значимого героизма, и обычные, такие же, как я, люди наперекор всему, перенося гибель родных и близких, умирая под пулями, от голода и бомбежек, выжили, выстояли и победили.

Они все время незримо присутствовали рядом со мной, во мне, но только сейчас я почувствовал, будто стою с ними в одном ряду.

Как мало и одновременно много для этого нужно!

Тесней, тесней! Молодогвардейцы! Защитники Брестской крепости! Плечом к плечу. Спустите платок. Откуда вы? Из какого года? Осовец. Осовец!

Часть моей боли словно уходила к ним, распределялась поотрядно, гасла. Я осознал, что могу всё выдержать. Всё! У меня были миллионы примеров перед глазами.

Моя история. История моей страны.

Я стал улыбаться. Мне выбили три зуба и сломали четыре пальца. Колотили по пяткам. Прижигали кожу огнём. Глупые, обезумевшие люди.

Меня нельзя было убить.

А потом однажды, в один момент я очнулся в белом больничном модуле, задернутом зеленой шторой. Что-то пикало над головой. Вену кусала игла капельницы. Тело казалось деревянным и совсем чужим, болело и ныло как-то отдаленно.

Слёзы щипали глаза.

Где-то вдали шелестела вытяжка, было тепло, на потолке, нечеткий, мигал красный светодиод пожарной сигнализации.

Однажды я читал о такой пытке, пытке комфортом после нескольких дней жестоких измывательств. Люди расслаблялись, и им после очень не хотелось обратно, к гематомам и открытым ранам, к почти забытой, залеченной боли.

Я попытался собраться, но только заревел еще сильнее.

Бить меня перестали.

Но не выпустили. Может, действительно, не знали, что со мной делать. Подлатали, дали отлежаться и, загипсованного в трех местах, поместили обратно в камеру. Два или три дня я просто лежал, вздрагивая, когда мимо двери, шаркая, проходил охранник.

Жутко хотелось жить дальше.

Почему-то мне думалось, что скоро, буквально завтра, послезавтра передо мной извинятся и предложат забыть все, что было до этого. Константин, скажут они, опустив головы, ты посрамил нас, ты был стоек, а мы были не правы. Отныне можешь делать любые карточки. Все виновные в чудовищной несправедливости, случившейся с тобой, конечно, будут наказаны. Ты даже, если будет желание, сможешь расстрелять их лично.

Раз в день мне приносили миску подгоревшей каши или подкисшего пюре и полуторалитровую бутылку воды. Вода пахла железом.

Гас и включался свет. Раз за разом. Я ждал. Но никто не приходил, не топтался виновато на пороге и не произносил покаянных слов. Каша и вода. Вода и каша. Пюре. Вялый листик салата был уже ого-го! Мир сузился, сжался до метра свободного пространства и окошка, в которое просовывали посуду.

У охранника были грубые короткие пальцы, а у его формы - вытертый рукав. Больше мне ничего видно не было.

Я представлял друзей. Я воображал, что они крадутся по коридору и осторожно стучатся в двери камер. Семка в одну, Леха - в другую, Саня-Гагарин - в третью.