Санитарка (кажется, Любовь Андреевна) сразу услышала громкие реплики, доносящиеся из второй палаты, и немедля направилась вслед доносящемуся звуку. Стала на цыпочки, прислушалась, но Женя уже молчал (будто чувствовал). Удивилась и снова пошла в комнатку, где санитары распивали спиртные напитки, отдыхали и громко, заливисто смеялись. Что-то неразборчивое слышалось, типа хвалебных диалогов в полупьяном бреду:

– Ох, и достала же эта несносная ребятня.

– И не говори, Любочка. Взять бы в эти руки кипу ордеров, на каждом из них написать их чёртовы фамилии, и ставить на них одну-единственную резолюцию - "расстрелять"!

– Ну, Василич, ты и злой!

– Тамара, ну а как с ними иначе? Вон, слыхала? Опять орут там, во второй палате!

– Орут?
– встрял второй санитар.
– Ну, гады! Я же их предупреждал: привяжу на всю ночь! Не дошло, видать?

– Так, сиди смирно! Я сама схожу!

– Как знаешь...

Любовь Андреевна снова направилась ко второй палате. Ноги её уже мало слушались, ведь Андреевна закусывала мало, а пила кружками. Но и в пьяном бреду она старалась исполнять свои рабочие обязанности, поэтому, шатаясь и держась за стенку, она направилась к нашей палате. Женя и вовсе разбушевался: стал дёргаться на койке и задушевно петь "Смуглянку". Мы так перепугались. Нам и смешно, с одной стороны, ну а со второй - не очень-то охота проваляться привязанным всю ночь.

– Кто это там?
– спросонья пробурчал Симончук.

– Да Ткаченко бесится!
– шёпотом ответил я, положив подбородок на быльце своей кровати.

– Он что, рехнулся? Нас же сейчас всех привяжут!

– Да он спит! Прикинь?

– Он во сне разговаривает и поёт?
– ещё больше удивился Денис.

– Ага.

– Вот лунатик. Надо заткнуть его, пока нас не накололи сибазоном.

Демчук, Удалов, Симончук и я одновременно кинули в него свои перьевые подушки, и настала желанная тишина. Как раз и санитарка подошла. Мы головы кинули на подушки и притворились, что спим. Она осмотрелась и, не обнаружив источник крика, грозно прошипела:

– Кого-то привязать?

– Благодарю покорно, но увольте!
– хихикнул кто-то.

– Вот-вот...
– оставшись довольной своим педагогичным подходом, она направилась назад, к другим санитарам и "разогретому" столу.

Как вдруг, Женька проснулся и, скидывая наши подушки на пол, крикнул в полусонном бреду:

– Да идите в задницу! Дайте поспать!

Санитарка развернулась и приняла всё вышесказанное в свой адрес. В общем, привязали нас. Крепко, аж руки посинели. Пришёл и второй санитар, включил свет, и, дыша перегаром, проклинал нас, вкалывая очередную порцию "витаминов". Я всё боялся повторить участь Серёжи Дульского. Теперь я боялся смерти, ведь у меня была цель жить. Поэтому в который раз попытался заговорить с санитаром:

– Лев Михайлович, не колите, пожалуйста! Я же ничего такого не сделал. Мне главврач обещал, что месяц колоть не будут!

– А мне-то что? С какой радости мне голову ради тебя напрягать?

– А что могло бы освежить вашу память?

– Да что ты, сопля, можешь мне предложить? Оголяй пятую точку!

Когда свет погас, мы сразу накинулись на Женю.

– Лунатик хренов!
– сердился Денис.

– А что я? Причём здесь я? Я, что ли, подушки кидал?

– А кто пел "Раскудрявый клён зелёный, лист резной"?

– Ничего я не пел! Хватит врать!

Так до утра мы и провалялись, мучаясь от сильно затянутых канатов. Я немного усмирил свой нрав и тихонечко проводил в психбольнице день за днём. Казалось, что пережитое делало меня сильнее. Может, пережившим опыт мировых катаклизмов, тиранических злодеяний, познавшим параноидальный ужас истребления и распада личности, обездоленным и ожесточённым, легче добиться поставленных целей? Хочу поскорее попасть домой! Пусть это лишь наивное вожделение прекрасного, но это единственное, о чём могу я лишь мечтать. Была, правда, ещё одна боязнь: я переживал, что, достигнув цели попасть домой, я потеряю мотивацию двигаться дальше. Это как собачка, что сидит на цепи и лает на всех, укусить не может, цепь держит. И собачка изо всех сил отчаянно рвётся с неё. И вдруг - цепь обрывается. А собака замирает. Она не знает, что делать. У неё была цель - сорваться с цепи. А когда сорвалась, поняла: цепи-то больше нет, а окружающий мир пугает.

Недели спустя обрисовавшиеся контуры моего пессимистического взгляда на мир не предвещали уже ничего хорошего. Надежда пропадала. Один день, проведённый там, приравнивался к трём дням, проведённым в А1666 или неделе на "гражданке". Новый год на носу, а я всё ещё не комиссован. Уж не наврали ли мне? Моя мечта комиссоваться - была нечто средним между безумием и самоубийством.

31 декабря 2008 года санитары выставили в коридоре чёрно-белый телевизор. Там некоторые ребята подставляли перед телевизором свои табуреточки и смотрели новогодние передачи. Вновь показывали любимые фильмы: "Бриллиантовая рука", "Карнавальная ночь", "Ирония судьбы или с лёгким паром". Вперемешку с рекламой лекарств и водки, приковывали взгляд бенефис Максима Галкина, новогодний огонёк и разные мюзиклы с участием знаменитостей. Но мне было особенно тоскливо. Новый год - мой самый любимый праздник. Я его люблю за душевность, некий мистицизм и внушение, что можно начать всё с чистого листа. И где я его вынужден встречать? Кошмар.

В разгар Нового года я поглядел в маленькое, углублённое в стену, окошко с массивными, рифлёными решётками, дотронулся до него ладонью и, произнеся со слезами "Мама, родная, с Новым годом!", лёг спать. Так и прошло празднование Нового 2009 года.

Утром перед завтраком, ко мне подошёл санитар и сказал, что в зале ожидания ко мне пришли гости.

"Только не это!
– встрепенулся я.
– Всё-таки меня обманули!"

Ноги будто ватными стали. Вспомнились слова прокурора: "Дима, смотри: если ты вернешься обратно в часть, я лично посажу тебя на 2 года в тюрьму! Не обижайся потом!"