– - Глаша, встречай гостя!

Но не выглянула Глаша в окошко, не вылетела, разметав руки, во двор.

Молчанием встретила его родная хижина. Соскочил с коня. Вбежал в хату с

недобрым предчувствием. Комната с умолкнувшими часами-ходиками на

бревенчатой стене и темным образом Николая-чудотворца в левом углу пахнула

на молодого хозяина нежилью. Лихая весть ожидала Ивана: его белолицая Глаша

ускакала с белогвардейским чубатым казаком, который -- второпях, должно

быть, -- и фотографию свою оставил на столе. Взглянул Кузьмич на карточку, и

сердце заныло: красив, подлец...

Гнался за Колчаком до самого Иркутска, потом до Маньчжурии доскакал, --

все думал догнать того казака, да поздно, видно, уж было...

А когда отгремели огненные годы, вернулся домой. И потянулись для

Кузьмича дни, месяцы, полные одиночества и глубоко скрытой тоски. Не было

радости без Глаши, ничто не веселило. Сколько красивых сибирячек предлагали

ему любовь свою, сколько добрых и ласковых сердец раскрывалось перед ним --

не пошел навстречу их любви суровый сибиряк, замкнулся и навсегда остался бы

один-одинешенек, если б вокруг не бушевала, не вихрилась новая жизнь, за

которую он так долго воевал. Состоял он одно время в продотряде, с яростной

злобой вырывал хлеб у кулаков, стремившихся заморить голодом советскую

власть.

А кончилось все это, вернулся домой. В работе стал искать утешение.

Сильно полюбились ему почему-то деревенские ребятишки. Звенящей ватагой

врывались они в его хату, и он угощал их конфетами. Рассказывал про

германскую да гражданскую, помогая вить кнуты, а выпроводив ребят, сразу

мрачнел. Сгорбившись, подходил к образам, доставал маленькую шкатулку. Там

хранилась фотография жены -- единственная память о Глаше. Долго смотрел на

пожелтевшее изображение и трудно, по-мужски, плакал. В ту пору и породнился

Кузьмич с "зеленым змием".

В колхоз он записался сразу же, как только артель начала создаваться.

Ушел с головой в работу. С его умом и трудолюбием Кузьмич мог бы быть

хорошим председателем или завхозом, но он отказался от этих должностей и

заделался постоянным образцовейшим конюхом -- привычка старого кавалериста

тянула к лошадям. А когда началась война и колхоз выделил для армии двух

лучших кобылиц-четырехлеток, выпестованных Кузьмичом, он ни за что не

пожелал доверить их другим рукам и отпросился ехать на фронт. И Кузьмич

сумел сберечь своих лошадей вплоть до 1943 года, -- носил он в сердце

заветную мечту сохранить их до конца войны и вернуться в колхоз на своих

кобылах. "То-то будет радости у председателя!" -- думал он, пряча теплую

улыбку в рыжих усах. Было что-то трогательно-сердечное в его привязанности к

лошадям.

Старая, с висевшим на одной пуговице хлястиком, порыжевшая от времени и

конского пота шинель Кузьмича редко была на плечах хозяина. Она служила

одновременно и попоной, и торбой, и одеялом. Кузьмич то расстилал ее на

повозке и насыпал овса, то прикрывал длинномордую одноухую Маруську, свою

любимицу.

...Пинчуку оставалось принять кухню, и Кузьмич повел его к

полуразрушенной саманной мазанке, принадлежавшей какому-то хозяину из

деревни Безлюдовки.

Собственно, никакой деревни тут уже и не было, оставалось лишь одно

название, которое -- не будь здесь солдат -- теперь совершенно

соответствовало бы этому унылому месту. Всюду, куда ни кинь взгляд, маячили

уродливые обломки жилых домов и общественных построек. Война дважды

прокатилась через эту деревню и сделала свое лихое дело. Уцелела одна лишь

изба, да и та как будто была не рада, что уцелела. Она сиротливо стояла

среди развалин с одним маленьким бельмоватым оконцем, словно только что

очнулась от страшного, оглушительного удара, и удивленно смотрела на своих

поверженных соседок. Казалось, всем своим неказистым видом хатенка так и

хотела сказать: "Господи, как же я долго спала и что за это время

сотворилось вокруг!" Печные трубы на пожарище, как водится, сохранились все.

Длинные и жуткие, они тянулись кверху.