— Чего? — вытаращился и Кречет.

— Нийо — на горском наречии «вода», «тан» — «брызги» или «пена», так ведь? — Яр повернулся, поймал кивок Янтора и сбивчиво заговорил, припоминая: — Сказка про унесенный башмачок же, Кречет!

— Это та, где девочка обронила башмачок в реку, а пытаясь достать, и сама за ним упала? — раскрыл рот тот, позабыв про ноющие ноги и наполовину снятый сапог.

Сказку Кречет прекрасно помнил: девочку тут унесло течением и даже ударило о камни. Горские сказки вообще не отличались излишней добротой, если речь шла о таких жизненных ситуациях. Но девочка не погибла, потому что в какой-то момент из потока её вынес… конь. Самый настоящий, живой, она в его гриву вцепилась и так до берега и добралась. А через три года, уже девицей, шла мимо того же потока, поскользнулась на мокрых камнях и снова упала бы в воду, не придержи ее за руку невесть откуда взявшийся красавец-юноша. Подхватил он ее на руки, посадил в седло белогривого коня и отвез матери и отцу.

— И звали ту растеряшку, что башмачок потеряла — Нииро, — усмехнулся Янтор. — А жениха ее — Теалья.

— Те самые? Чей замок раньше на водопаде стоял? — тут же навострил уши Кречет.

— Сапоги, — сурово напомнил ему Яр, и Кречет принялся стягивать обувь, впрочем, не забывая прислушиваться, что говорит Янтор. Страх страхом, но любопытство пересилило.

— Те самые, — пригладил усы Янтор. — Твои, малыш, предки, первые нэх Воды в Эфаре. Имя Теалья стало родовым, а женщин рода с тех пор «водными» именами называют. Норов у них — что у горного потока, да тебе ли не знать.

— Я только маму знаю, — признался Яр. — И про Ниилелу читал.

— А про ту, что два рода воедино сплела? Нииду Бурный Поток? Недаром так прозвали ее.

— Нет… Расскажете? И про замок — почему его смыло? Стихии на что-то разозлились?

— Так, иди-ка ты сперва крупу и копченое мясо достань, а я покуда с крылатым разберусь, сильно ли ноги сбил. А как поедим — так и время для сказок будет, — поднялся с места Янтор, принялся доставать из своих седельных сум скатки полотна да плотно замотанные кожей горшочки. — А ты, Кречет, ложись и не руш.

— Не что?

— Не шевелись.

Шевельнуться и не получилось бы: руки у горца были тяжеленные, как легла одна на спину, так Кречет только и курлыкнул, подавившись выдохом. Почему-то это показалось знакомым. Не из-за того, что колено уже лечили, тоже мазь втирали — там, кстати, больше Яр старался, легкими прохладными руками. Нет, что-то другое… Уже после заброшенного ата.

Что именно, Кречет так и не смог вспомнить. Мазь приятно холодила ноющие бедра, а суровый наказ еще размяться, заставил встать и побродить вокруг. Было не очень-то удобно светить бельем, да кто ж его спрашивал? Сапоги натянул — и ходи себе по бережку, все равно кроме них троих и лошадей никого тут не было. Правда, ему упорно казалось, что чует чей-то любопытный взгляд, но недобрых предчувствий не было, да и лошади вели себя спокойно, щипали себе траву да перефыркивались. Ласка знай косилась на красавчика-жеребца, то позволяя ему подойти, то бочком отходя. Кречет на них аж засмотрелся. И невольно задумался: а если вдруг… То какие же жеребята пойдут? И получатся ли вообще, если вот это вот пенногривое — оно непонятно что, как бы ни порождение Стихий?

— Да свихнешься, пока тут чего поймешь, — пробурчал себе под нос огневик, идя к лежакам. Осторожно уселся, стараясь не потревожить намотанные на бедра повязки с мазью. Принял миску с наваристой кашей — и отбросил все мысли о чудесах. Самое на сей момент главное чудо было у него под носом — одуряюще пахнущее горскими травами и копченым мясом, с изрядной ложкой тающего поверх каши соуса-горлодера.

Потом было чудо куда менее приятное: леденющая вода, от которой стыли руки и ныли суставы. Но ополоснуть миски было нужно, и Кречет вернувшись к костру, долго зябко растирал пальцы и грел их о кружку с настоем. И был искренне рад, когда Яр напомнил об обещанном рассказе — все возможность отвлечься.

— Кречет, штаны надевай. И оба — куртки.

Янтор сдвинул котелок с середины кострища, добавив в него воды, подкинул еще поленце и кивнул, мол, устраивайтесь поудобнее.

— Сказка эта не сказка вовсе, и горы помнят, как оно все было. Не всякая сказка такой страшной бывает, как быль иная. Было это во времена темные, когда по воле искаженных единый народ разделился, а вместе с ним и Стихии. Неправильно это было, сдвинулось равновесие в мире, исказилось привычное течение сил. Люди меж собой воевали, и стонала земля, принимая в себя кровь невинных, рыдал ветер, оплакивая без времени ушедших, бился огонь в очагах да на погребальных кострах, исходя искрами, не в силах ни обогреть, ни утешить. И лишь вода текла как раньше — равнодушная и стылая, унося и пепел, и кровь, и слезы. Не могли Стихии оставить все, как есть. Без Огня выстывала Земля, ожесточался Воздух. По воле Стихий полыхнули в Светлых землях малые искры — народились огненные хранители. Да только семя разобщенности уже глубоко проросло в людские души: нехо Воды и Воздуха забыли, как должно хранить равновесие, стали считать лишь свои Стихии чистыми, назвали себя Чистейшими и гордились непомерно тем, что не рождалось в их родах иных Стихий. А когда пришло шестнадцатое лето — отозвались в нескольких Чистейших родах на зов детей Земля и Огонь, — Янтор прервался, якобы чтоб глотнуть подостывшего отвара. На самом же деле давая слушателям осмыслить сказанное и догадаться о том, что будет дальше.

А догадаться было не сложно. Совсем не сложно. Уж на что Аэнье в свое время досталось — чуть родной отец не выжег, что первому Солнечному… А уж тогда! Оба поежились, вспомнив отрывок из дневника:

«Чудовищная жестокость, — писал Аэно, и перо нажимало на бумагу так, что едва не прорывало ее, следы этого остались и три сотни лет спустя. — Выбросить прежде любимого, оберегаемого ребенка из дому, вычеркивая из рода — что это, как не преступление?! Что сможет сделать балованный, выращенный в неге и любви ребенок, оставшись в целом мире один, без крова и навыков выживания вне своего рода? Куда подастся и что натворит, необученный владеть силой, которую считал прежде враждебной, и это вбито в его разум всеми шестнадцатью годами прежней жизни? Разве виновно дитя, которому отозвалась на Испытании иная, нежели всем хотелось, Стихия? Но еще большая, непомерная жестокость — самому убить своего ребенка, свою кровь и плоть. Ну, хорошо, ведь могли же связаться с Советом Чести, подобрать для нее супруга из земляных или огненных, как это сделал отец… Если бы только дали себе труд! Но рассказывать сказки о том, что дитя не пережило Испытания — а самим травить ее, запертую в подземелье?!»

Яр содрогнулся и почувствовал, как обняли его горячие руки Кречета.

— Дальше! — клекотнул тот, требовательно глядя в глаза Янтору.

— Дальше было так, — горец, неспешно набивавший травяной смесью трубку, прикурил от уголька, бестрепетно взятого голыми пальцами из костра, затянулся и продолжил: — Родилась у нехо анн-Теалья старшей дочь, следом за нею народился сын. Без меры баловал нехо обоих, ибо от любимой супруги были дети. В шестнадцать лет приняла Ниида Стихию Воды, и Ледяная, над водами которой стоял Эвайнии-танн, едва не переименовалась в Ревущую — так отзывалась ей Вода. А год спустя на Испытании отозвался Леньяну Огонь. И едва он вышел из зала Стихий, еще оглушенный слиянием, силой своей, пламенем окутанный, как приказал отец схватить его, связать и бросить из окна башни Стихий в поток. Нииды в то время в замке не было — торопилась она, как могла, но задержал ее буран в пути. К замку на взмыленном коне Ниида, ведомая тревогой, подскакала в тот момент, когда исполнили приговор нехо верные слуги. Не успела Ниида спасти брата, лишь изломанное тело вынесла ей вода. Помутился от горя ее рассудок, воззвала она к Стихии, к удэши, что с давних пор хранил род анн-Теалья. И вмиг вода Ледяной обернулась глыбами льда, рушась с вершины не так, как привычно было ей. Лед смел величественный замок со всеми, кто в нем был, словно построенный ребенком из камешков и веточек. Род анн-Теалья продолжил лишь третий сын нейхи Нииды, принявший Воду.