Только что уже уложившееся в голове осознание вдруг вернулось и ударило по маковке тяжеленным камнем. Нет, подозревать, полагать и догадываться — это одно. А получить вот такое вот от души подтверждение… Это крепким рассудком надо обладать, чтобы им же и не тронуться. Яр вроде не тронулся, но из мира на некоторое время выпал, осмысливая узнанное. А когда снова вокруг осмотрелся — Амлель уже не было. Ушла, даже не попрощавшись, только ручей звенел тонко-тонко, будто всхлипывал.

— Янтор…

Голос охрип, сорвался от волнения, перемешанного с состраданием и пониманием, что Яр почерпнул из дневников Аэньи, в такой колючий, жгучий клубок, что и у него на глаза навернулись слезы.

— Янтор, он ведь не…

Янтор докурил и принялся выбивать трубку, ничего не ответив. Молчание было тяжелое, но… странное. Не то, когда ответ только один. Скорее уж, неуверенно-задумчивое, когда ответа просто нет. «Надежда остается жить в сердце», сказал он. И в легендах, ставших сказками горцев, говорилось о спящем Родничке, спящем — не умершем! Он ведь все еще есть, а не ушел в Стихию? Или та статуя — это лишь посмертное воплощение, память о нем? Нет! Все внутри Яра внезапно и остро воспротивилось этой мысли.

— Янтор, если он спит, значит, его можно разбудить.

— Иди спать, Эона, — вместо ответа посоветовал тот. — С утра выезжать рано.

Яр не запомнил, как уснул. Только голову успел преклонить — и словно провалился в тишину.

Пробуждение на рассвете было на удивление легким, а все, что случилось ночью, сперва показалось сном. Никаких зримых следов присутствия рядом Амлель не было, но Яр, поразмыслив, пока умывались, завтракали и собирались, решил, что для сна все было слишком уж явственно. И имя — откуда бы ему знать это имя? Ни разу прежде он подобных не встречал.

И вся ситуация в целом… Зачем это надо было Янтору? А Яр почему-то был уверен: без его разрешения юная удэши на глаза не показалась бы. Журчала бы и только, не решаясь на большее, Хранитель там или нет. И слова ее крепко запали в сердце, бились и стучали в висках: Хранитель, прошедший посвящение? Это он разве? Это ведь Кречет — Хранитель, он знал, чувствовал это ясно. Но чтобы сам он? Нос не дорос, как говорится.

Одна мысль натолкнула на другую, и Яр внимательно уставился на Кречета, который, зевая, неторопливо собирал лагерь, укладывая вещи в седельные сумки. Уставился настолько внимательно, что от того даже зевота сбежала.

— Яр? Эй? Что со мной такое?

Аэньяр покачал головой: он пока не знал, что и сказать. Кречет был… будто и он — и не он одновременно. Будто менялось в нем что-то. Зудело на самой границе понимания — а не давалось, не ловилось в руки, как верткая рыбка в ручье: вроде и видишь, да вода настолько чиста, что скрадывает расстояние, и не поймать серебристый блик, дразнится только.

— Ничего, как ты? Ехать можешь?

Он уже заседлал послушно подошедшего Танийо своим седлом, и теперь волновался, послушает ли Ласка чужую руку.

— Да вроде смогу… Пока не попробую — точно не узнаю, — улыбка Кречета вышла бледноватой, но решимости в ней было хоть отбавляй.

— Тогда едем, — Янтор уже загасил последние угли, унес на берег голыши и уложил на место снятый дерн, закрывая черную подпалину кострища. И только привядшая трава лежаков осталась свидетельствовать, что в укромной долинке у ручья Амлель ночевали трое путников.

***

Пока ехали вряд ли кому известными — и существовавшими ли до этого дня вовсе? — тропами, Яр, усилием воли отодвинув все мысли о себе, Кречете и Родничке, насел на Янтора, выспрашивая у него обо всем, что попадалось на глаза. И мало того — требуя называть это все на горском наречии. Отличная память и чуткий слух позволяли повторять и запоминать слова почти без ошибок. Невольно учился и Кречет, слушавший их разговор, правда, запоминал не все, но копилку чужих слов, звучавших непривычно-певуче, переливисто, пополнил. Заодно отвлекался, не ерзал в седле и, понукаемый периодическими окриками Яра, волей-неволей садился как надо. И даже привыкал держать это положение, хотя все равно, останавливаться и давать ему передышку приходилось часто. Ну, для Яра и Янтора часто — последний вообще, казалось, мог ехать сутками, не уставая.

Янтор, кстати, оказался прав: на шагу ход Танийо был куда более плавен, чем у Ласки. Да и рысь его тоже была мягкой, он нес своих седоков, словно лодочка по тихой реке, не растрясая, безупречно слушаясь поводьев и малейшего движения Яра, совершенно очаровав подростка и этим, и тем, насколько менялся его нрав сообразно настроению и нужде всадника. Под Янтором-то так и плясал, плескал гривой и хвостом. А тут — бежал, тек спокойно, оберегая неумелого всадника, а если и чудя что-то — то только чтобы тот поучился и не зевал.

Так и ехали, остановившись еще на одну ночевку. В этот раз никакие удэши сон Яра не тревожили, да он и спал без задних ног, вымотавшись за день.

Следующий день начался уже привычной побудкой рано утром, но пришлось выждать, пока не осядет туман, и после двигаться куда осторожнее: Янтор говорил о том, что влажные камни опасны. Кое-где, к радости Кречета, и вовсе приходилось спешиваться и вести коней в поводу, пробираясь узкими тропками над пропастью или под нависшими карнизами. Постоянно казалось, что они откуда-то лезут, спускаются — но это ведь горы, тут постоянно то вверх, то вниз. И далеко не сразу дошло, что влага — она уже не только из-за тумана. И не в ушах шумит от собственного тяжелого дыхания, а накатывает какой-то отдаленный гул, монотонный, равномерный и непрекращающийся ни на мгновение.