После очередной ночевки в лесу простуда только усилилась. Не помогли и орехи, и отвар, который снова заваривал вечером. Но упрямство не позволяло сдаться. Кое-как поднявшись, он снова двинулся вперед, усилием воли заставляя работать туманящуюся от температуры голову. По его прикидкам, вскоре он должен был выйти на дорогу от Граничного хребта к Фарату. Ее следовало пересечь, добраться до технической тропы вдоль линии экспресса и по ней уже двигаться на северо-северо-запад.

Собственно, он и не ошибся в своих расчетах, разве что во времени, но и то лишь потому, что двигался в этот день медленнее из-за упадка сил. Впрочем, это было только на руку: пересекать широкую дорогу с достаточно интенсивным движением, на которой его могли легко заметить, стоило если и не ночью, то точно поздним вечером. Так и вышло. Долго ждать, чтобы в пределах видимости не было ни одной машины или упряжной повозки, не пришлось, копыта Ласки процокали по сплавленному покрытию дороги и снова глухо застучали по лесной подстилке. Яру пришлось идти еще довольно долго, рискуя в темноте навернуться в какой-нибудь овражек или влететь в ручей. Хотя второе было маловероятно: ручей он бы учуял загодя. А вот рельсовое полотно он не заметил вовсе: ночь была облачной и безлунной. Так что Аэньяр зацепился в темноте за первый рельс и только чудом не разбил голову о второй. Напугал лошадь, резко натянув повод, Ласка вскинулась и протащила его пару метров по щебнистой насыпи. Он ободрал руку и бедро, с трудом поднялся и успокоил кобылку, глотая злые слезы от боли. Срочно нужен был ручей и костер.

— Идем, старушка, идем. Тише, тише, милая, все хорошо…

Радовало только то, что первая часть пути пройдена. Самая легкая и сложная одновременно.

Костерок он все-таки сумел сложить, вскипятил прежде всего воду и пару горстей чистокрова, в изобилии росшего вокруг крохотного родника, выведенного строителями линии экспресса в каменную трубку подальше от насыпи. Подостывшим отваром обработал царапины, уже не сдерживая слезы, так было больно. Им же прополоскал горло, потом аж есть не смог — от невыразимой горечи травы язык и рот потеряли чувствительность. Ломать лапник на подстилку уже не хватило сил, Яр устроил себе лежанку в зарослях чистокрова, постелив попону, плед, уложив седло под голову. Ласку пришлось привязать подальше от родника: чистокров для лошадей не яд, но совершенно не полезен. Горькую траву лошадь, конечно, есть не стала бы, но не на всякую беду Хранителя дозовешься, лучше уж перестраховаться.

Утром Яр поднялся только потому, что остаться лежать значило просто погибнуть. Здесь никто ему не поможет, а движение могло разогнать застилающий сознание туман. Каким образом он оседлал Ласку, он уже не запомнил, но оседлал, забрался в седло и сам. И даже направил лошадь в нужную сторону. А дальше было беспамятство.

***

— Ты шутишь.

— Нет, мелкая.

— Нет, ты шутишь! — продолжала настаивать на своем девочка, уперев руки в бока.

Как будто это помогло бы скрыть предательски блестящие в глазах слезы. Или удержать суровый вид, когда в ответ покачали головой, с той уверенностью, которая отметает прочь любые надежды на шутку.

— Не шутишь, — севшим голосом заключила она.

— И не шутил. Мелкая, Белый разве шутит, когда говорит, что уезжает?

Это стало последней каплей, и слезы таки брызнули из глаз, когда девочка с ревом повисла на деловито складывавшем одежду юноше.

— Коготь, не уезжа-а-ай!

Тот замер, терпеливо пережидая слезолив. Это был самый верный и надежный способ, вот так постоять и помолчать, задумчиво глядя вокруг, изучая привычную комнату. Подсобку, по сути, переделанную под спальню и мастерскую. Неказистую, но уютную, упорядоченную своим, особым порядком. Разительно отличающуюся от абсолютно безликой и необжитой спальни в родительском доме.

Наверное, была в этом какая-то усмешка Стихий: молодой Ворон свил гнездо там, откуда пошел его род, в Вороньем приюте, старейшем и самом уважаемом в Ташертисе. Как когда-то основатель рода бегал по улицам и не знал родных, так и его потомок считал сирот младшими — просто младшими — и мать с отцом знать не знал. Нет, формально они у него были. И даже виделись с сыном иногда, по праздникам в основном. Воспитывали его, по сути, приютские наставники и старший брат, Лено Ворон Белый, тоже выросший именно здесь, в этой самой комнате. И упорхнувший из нее в свое время точно так же, как это сейчас собирался сделать Коготь.

Всхлипы наконец поутихли, и он осторожно высвободился из рук младшей, сложил рубаху и сунул её в дорожный рюкзак, на дно к еще паре таких же.

— Белый возвращался — и я вернусь, — спокойно сообщил он, стараясь прогнать из голоса предательскую хрипотцу.

Нет, вернуться Коготь собирался. Просто далеко не сразу. Кто знает, насколько затянется его первый полет. Брат когда-то улетел — и вернулся лишь через два года, одновременно чужой и по-прежнему родной, только теперь пропахший машинным маслом и вольным ветром.

— Обещаешь?

— Мелкая, я сказал — я сделал. Обижаешь.

И вроде голос не изменился, и вроде не посуровел даже — но девочка все равно отступила, коротко шмыгнув носом.

— Мы… мы будем ждать! Вот!

Коготь кивнул. Сегодня он уедет. Мелкие будут ждать. И он вернется, не завтра и не послезавтра — но вернется. Как сделает намеченное.

Все было решено достаточно давно. Вернее, решение оформилось окончательно, когда родители на очередном семейном «празднике» почти приперли к стенке, посоветовав не маяться дурью и выбрать дело. Девятнадцать лет, общее обучение уже год как закончено, даже два года у мага в учениках отходил, теперь пора думать, что в жизни искать. Мать особенно напирала, что даже Лено — Белого, как и самого Когтя родители упорно звали по именам, — уже взялся за ум и в автомастерской работает.

Не сказать, чтобы родители были довольны его выбором — сами они все свое время отдавали обществу, как гордо называл их бесконечное отсутствие дома отец. Но все же какое-никакое дело. А без дела жить нельзя. Ну, в чем-то Коготь был с этим согласен. Только вот свое дело он выбрал в тот момент, когда за спиной раскрылись огненные крылья. Всего на несколько минут, пока шел из городского зала Стихий — но этого хватило. И теперь он с упорством летел к своей цели. С таким же упорством, как ходил целый год после шестнадцатилетия в зал Стихий, надеясь, что какая-нибудь откликнется.