Чего только стоили наряды горцев! Пестрые, праздничные, в родовых знаках и оберегах, с вышивкой, да такой, что хоть останавливайся и каждого рассматривай. А отороченные узорными жгутами уны! А плетеные пояски у девушек!

Аэньяр тоже переоделся в хорошенько отстиранный прачкой трактира костюм и щеголял родовыми знаками на сорочке и брюках, а подкованные сапожки высекали звонкую дробь из камней мостовых. И волосы он распустил в кои-то веки, еще больше теперь походя на своего предка.

Им вслед оборачивались люди, кто еще не торопился на площадь. Но в основном веселый, нарядный народ поспешал туда. Кто-то впереди зажигал кованые, узорчатые, с цветным стеклом, фонари, нечасто украшавшие собой стены домов. Самые что ни на есть старинные. Яр вспомнил, что писал об освещении Аэнья, усмехнулся: все-таки добралось сюда благо цивилизации, наверняка с подачи кого-то из героев Очищения Стихий. Может, даже и Сатора Шайхадда или самого Аэно.

А на площади возводили тринадцать костров, складывали костровые башенки умело и сноровисто, а центральную, самую высокую, выкладывали кольцом вокруг кострового столба. Устраивались на бараньих шкурах возле костров музыканты, готовились начать благодарственную мелодию Стихиям. И все чего-то ждали, Яр это чувствовал. И даже понимал, чего, точнее, кого они ждут. Оглядывался, выискивал, придерживая за рукав Кречета, и в какой-то момент понял, что пальцы пусты, не сжимают потертую ткань. Яр и запаниковать не успел, когда послышался вскрик. Метнулся туда, увидел: Кречет сидел на мостовой, напротив — какой-то взъерошенный тип в горских одежках. Две девицы, похожие друг на друга как две капли воды, звонко смеясь, тянули столкнувшихся за руки, помогая подняться. Аэно, мысленно качая головой, — нет, ну кто из них старше и должен быть ответственнее?! — кинулся туда же, помог рывком подняться слегка ошарашенному и дезориентированному молодому нэх.

— Куда ты, буря тебя раздери, рвешься? Простите моего друга, он впервые на празднике в Эфаре, — вежливо поклонился старшему парню и девушкам-близняшкам.

— Да я…

— А то не видно, куда, — рассмеялся сбитый с ног парень, которого уже отряхивали и поправляли в четыре руки. — К костру же, а? Не донести, небось, боишься?

— А?

О чем он говорит, Яр не понял, а вспоминать и догадываться было недосуг: толпа загомонила, раздаваясь в стороны, и затихла почтительно.

На площадь ступил нехо Эфара. Не один — с ним были еще несколько человек: женщина, двое детей и подросток явно постарше Аэньяра. Не узнать нехо и его присных было невозможно — они все были одеты в традиционные праздничные наряды, у нехо и его нейхи это были летящие одежды в серебре и лазури, а вот дети щеголяли горскими одежками с родовыми знаками.

Яр затаил дыхание, всматриваясь и вслушиваясь в то, что почти внятно говорило ему чутье. Нехо в Иннуате любили и уважали. Это сразу чувствовалось по тому вниманию, с которым выслушали его краткую речь. Говорил нехо о том, что лето было для Эфара удачным, благодарение Стихиям и эфараан, трудившимся в поте лица. И о том, что с любыми вопросами каждый эфарец может прийти к нему.

Он был относительно молод, впрочем, все горцы долго сохраняли внешнюю молодость, даже перешагнув рубеж зрелости. В светлых, слегка вьющихся волосах, украшенных праздничными лентами, не было заметно ни единой ниточки седины, а морщинки у серых глаз свидетельствовали, скорее, о любви много и охотно улыбаться. Он был красив, той особенной красотой, что, как отметили уже и Яр, и Кречет, отличала чистокровных горцев. Разве что условия жизни не заострили черты лица, а придали им утонченное изящество статуэток из белоснежного кахолонга. Его супруга же совершенно точно не была горянкой, у нее было милое, но простоватое лицо, свидетельствующее о равнинном происхождении. И светлые волосы были, скорее, золотистыми, а не похожими на туман в тихое предрассветье.

В завершение речи к нехо подошел градоправитель Иннуата и поднес расшитый золотом кисет. У Яра дрогнуло сердце: неужели, те самые кремни, добытые Аэно у подножия горы Орел? Да, они: камни, древние, потрепанные на вид, для его взгляда лучились чем-то… огнем, силой, кровью рода? Отчаянно захотелось прикоснуться к ним, подержать, вслушаться в далекий-далекий отзвук. Но это вряд ли — кремни эти трижды в год берет в руки только нехо или же его наследник. Аэньяр жадно следил за тем, как нехо, не чинясь, присел у большого костровища, отточенным движением ударил кремнем о кремень, высекая густой сноп искр. Те словно бы угасли в сложенных башней дровах, но это было обманчивое впечатление: вот засочился в щели дымок, больше, больше — и вдруг полыхнуло!

За спиной кто-то придушенно клекотнул. Кречет, кто же еще, вон стоит, глазищи круглые, завороженные. Яр покосился через плечо и снова отвернулся, жадно глядя на костровище: ну, прогорай, прогорай же! Не отвлекла его от огня и взвившаяся музыка, но с этим все же справились люди: завертели, закружили, подхватили под руки в круг, так же как и Кречета. Тело будто знало, памятью крови помнило движения горской пляски. И Яр забыл обо всем.

***

Огонь манил. Огонь разливался кругом — Кречету казалось, что он по недомыслию ступил не туда, умудрился влететь в самый центр громадного костра. Глаза говорили, что это не так: вот площадь, вот люди, костер лишь в центре и по краям несколько, очнись! А чувства твердили другое: вокруг языки светлого пламени, вокруг огонь и потоки теплого воздуха, распахивай крылья и лети, лети! Он и летел, куда вела мелодия, задыхался, лишь временами выхватывая из круговерти какие-то мелочи: Яра, неотличимого от еще нескольких похоже одетых молодых нэх, того парня, с которым столкнулся, хохочущих близняшек, прыгающих в обнимку.

Казалось, он и сам состоит из языков пламени, они шелестят вокруг, ловят ветер. А все, что было до — таверна, рынок, даже мед — глупый сон, приснившийся этому пламени. Казалось, чем дальше, тем больше его. Много-много, яркого, горячего, но не жгущего. И прорастает по телу перьями, а те раскрываются — острые перья хищной птицы. Крепнут крылья, томит внутри что-то, зовет, манит: лети, лети!

Он уже был не он, а кречет на чьем-то крепком, надежном запястье. И чья-то ладонь погладила по спине и бросила вверх и вперед: лети! И он полетел.

***

Когда костер прогорел до углей, Аэньяр не смог бы сказать. Слишком был захвачен танцами, жадно всматривался в лица, встретился глазами с нехо, заметив плеснувшее в них удивление, бесшабашно рассмеялся. И очнулся, словно от толчка, да, видимо, так оно и было — мимо пронеслось что-то, словно сияющая птица… Мгновенное понимание обожгло, он выкрикнул громко, отчаянно:

— Камо элэ, Кречет?!

Его услышали, потому что рядом мяукающе рассмеялись:

— Кречет?

— Птичка! — уже на два голоса.