Юдаиф наблюдала за мной каждый день, будто за ценным экспонатом на выставке редкостей. Я же исподтишка посматривала на неё, изучала, сооружала в голове модель её поведения. Это оказалось не таким уж простым занятием, потому как наиболее обескураживающим в образе Спустившейся было… отсутствие этого самого образа. Каждый день она представала другой, как будто ко мне на встречу выходила не сама старушка, а её сестра-близнец. Такая же внешность: глаза, имевшие в себе отчётливо проступавшие серый и синий цвета, острые скулы, сухая натянутая кожа, пепельные волосы, неровными прядями выбивавшиеся из-под платка. Но характер и манера поведения совсем иная. Доброжелательной, но опасной старушкой из детской сказки она притворялась только в первый день. А потом куда-то спрятала этот шаблон, будто скомканное поношенно платье, и достала следующий: молчаливой женщины, игнорировавшей мои вопросы. Она выдавала короткие сухие фразы и зачастую не смотрела на меня, будто я была предметом интерьера. Коврик, приминаемый ступнями. Да, я и была ковриком – поникшим, облезлым от времени, валявшимся пластом. Приходи и вытирай ноги. Меня это распаляло, било мою гордость хлыстом.

А вот уже на следующий день вышла хохотливая болтушка, чей рот не закрывался ни на минуту. Она так достала разглагольствованиями о сущей чепухе, что я готова была сорваться и накричать на неё.

– Ай, как твои глаза похожи на глаза Сайтроми!
– восхищённо воскликнула Спустившаяся, прихлопывая в ладоши. – Когда он сердится, смотрит точно так же! Поразительно! Кому расскажешь – не поверят!

Из её речи резко исчезли иносказательные выражения, проскальзывавшие в первые два дня нашего знакомства, и она заговорила так правильно и чисто, будто всю жизнь пробыла среди людей.

И таких «сестёр-близняшек» у Юдаиф, судя по всему, было огромное множество. И суровая язвительная госпожа с надменным выражением на лице, прожигавшая меня неодобрительным взглядом, и мечтательная бабушка, вздыхавшая о приключениях и упущенных в молодости возможностях, и строгая вышколенная женщина, которая, казалось, раньше воспитывала молодых солдат и прививала им безукоризненное подчинение дисциплине. Она была одновременно всякой и… не была никакой. Я сбивалась с толку, когда пыталась понять, какая из надеваемых ею масок настоящая. Потом попробовала искать истину в общих чертах всех тех героинь, что блистали передо мной, будто развлекавшие болеющего ребёнка артисты, но и такие не находились. Либо Спустившаяся являлась талантливой притворщицей и в молодости вызывала кураж на сцене своим потрясающим перевоплощением (если на Нижнем этаже были театры, во что сложно поверить), либо… тут крылся какой-то фокус. Со временем меня больше начало привлекать поведение моей новой знакомой, нежели досаждавший наездник с его фобиями. Юдаиф одновременно сбивала мой сосредоточенный на борьбе с собой настрой и уводила в сторону от негативных мыслей, густым облаком вившихся вокруг меня. Не знаю уж, хорошо это было или плохо, помогало это или только мешало…

Как бы то ни было, к концу десятых суток я поставила ногу на порог и вздохнула с облегчением. И ощутила, что готова упасть прямо здесь и забыться сном. Меня невероятно вымотали и утомили последние дни, как будто с утра до ночи таскала тяжеленные камни. Нет, даже хуже. Я ломала целую стену из этих камней, причинявшую мне боль.

– Лучше, - сказала Юдаиф, склоняя голову на правый бок. – До конца от страха ты не избавишься, пока не отделаешься от наездника. Но теперь хотя бы сможешь находиться в помещениях какое-то время.

– Какое-то время? – мне захотелось расплакаться. В глазах в самом деле защипало.

– Ну да, - не обращая внимания на моё волнение, проговорила старуха. – А сейчас чего замерла? Проходи, коли уж дошагала.

Я тупо уставилась в пол, выложенный ровными дощечками. Он был даже не застелен ковром, и это почему-то расстроило меня ещё больше, чем мои крохотные успехи и тот факт, что я всё ещё не поставила злобного попутчика-паразита на место. Ожидаемая мной атмосфера уюта и комфорта свернулась в одночасье, и мне вдруг вспомнилось, что я, в какой-то степени, всё ещё двенадцатилетний ребёнок.

– Ну, чего разревелась? – заглядывая мне в лицо, которое я упорно прятала в ладонях, спросила Юдаиф. – Нет повода плакать, нет. Лучше пойдём со мной.

Она снова была доброй старушкой, но уже менее опасной и менее гостеприимной, чем раньше. Теперь в букет её характеров добавилась лёгкая ворчливость, а также вернулась грубоватая манера речи.

Мы прошли несколько комнат, и в каждой из них играла музыка. Я не заостряла внимания на предметах мебели, на расцветке обоев и тканей, на узорах и материалах, но мелодия… Всё было точно в тумане, только она одна врезалась в сознание с нарастающей настойчивостью, будто тоже являлась жильцом и назойливо маячила прямо перед носом, желая познакомиться. Вот она, та самая гаденькая зверушка, трущаяся о ноги. Так и хочется пнуть это визгливое создание, чтобы замолчало! Эта была простенькая композиция из скрипок, зацикленная до бесконечности, так что уже на третьей минуте зубы начинали невольно скрежетать.

– А нельзя ли… обойтись без музыки? – робко попросила я.

– Тебе придётся привыкнуть к ней. Тишина давит на меня. Я как будто глохну, а это, знаешь, как пугает меня?

Я заинтересованно воззрилась на старушку, пытаясь вспомнить, как по-научному называется боязнь тишины. Или это был признак развивавшегося сумасшествия, и незамысловатая мелодия помогала заглушить голоса в голове?

Все мои предположения разом рухнули, когда Юдаиф продолжила:

– В мире людей так тихо, до сих пор не могу к этому привыкнуть. Когда я впервые оказалась тут, думала, слечу с катушек. Ужасно! Просто ужасно!

– Что вы имеете в виду? – утирая последние слёзы, проговорила я.

– То и имею. Родившимся здесь не понять, какой стресс испытывают Спустившиеся, поднимаясь на Верхний этаж. И наоборот. Вот ты, например. Тебя уже раздражает мелодия, а я её почти не замечаю. Она часть этого крохотного мирка, что я воссоздала по образу и подобию своего дома на Нижнем этаже.

Я присмотрелась к источнику звука: во всех комнатах стояла странная металлическая вещица чуть крупнее ладони. Она-то и исторгала музыку из собственного нутра, и не ясно было, сама ли играла её по определённой схеме или просто воспроизводила то, что было сыграно ранее. Каждая такая вещица будто обладала своим голосом, и все они сливались в унисон, отчего мелодия звучала ровным хором, в котором никто ни от кого не отстаёт.