Твеййессо ничего не сказал; он пересек «контрольное расстояние» – и растворился в плоти «игхорга».

– Хорошо, что он убежал, – Марк лег спиной на холодное полотно дороги, посмотрел в бело-серо-призрачное ничего над собой. – Хотя бы умру в спокойствии и одиночестве... Как они все меня, вообще-то, достали, если честно... А незнание языка убивает, да... Незнание вообще убивает... Вот она, вся моя жизнь... Вот она вся вообще жизнь, она такая у всех... Куда-то стремимся, за чем-то бежим, суетимся, чего-то нам нужно, чего-то ищем, то что сами не знаем... Может быть, оно нам нахрен совсем и не нужно, по существу... И притом, что говорим-то как будто на разных языках. Сами не можем связать два слова, и еще хотим чтобы нас поняли, что-то для нас сделали... Семьдесят процентов жизни проходит в попытках договориться. Совершенно левых, дурных, тщетных, даром что говорим-то, вроде как, на одном языке... У меня сейчас отмазка, ладно, я на самом деле – в чужой языковой среде. Но что было дома? В своей, родной, урожденной, нативной? Да, по сути, то же самое. Сплошной бла-бла-бла без хоть сколько существенного результата, без какой-то хоть даже малейшей пользы – даже для реально себя. Чо уж тут говорить про Человечество и Вселенную. Короче, жизнь – пустая вздорная хрень в непонятном тумане. Ладно...

Время шло. Пепельно-белая муть «игхорга» стала темнеть. Твеййессо не было. Где-то там, непонятно где, солнце, наверно, уже закатилось под (существует ли он вообще?) горизонт... Становилось холодно, снова холодно; дорога не грела, не нагревалась ни капельки, на что Марк очень рассчитывал, чего очень ждал... Возможно, в тумане – или когда туман – она греться не будет... Придется, все-таки, умирать – от холода... Здесь, конечно, не так высоко, но все равно – еще высоко, еще горы, а уже август, уже даже за середину, а может быть, уже и сентябрь, сколько, кстати, прошло времени – с тех пор как он здесь?

– Во всяком случае, – Марк закрыл глаза, – я очень хорошо понял одно... Хорошо – умирать в тишине и спокойствии. Вот как-то никогда об этом не думал – вообще не думал о том как буду умирать, и как бы хотелось умереть... А вот как повезло – никого нет, никто не выносит мозги, никто не заставляет куда-то снова тащиться! В общем, моя история попаданца получается какая-то левая... Мало того, что я не преуспел, не стал гипермагом, в жестоком противостоянии отпетушившим всех местных супермагов, что не возобладал всеми аборигинальными красавицами и принцессами, не стал здесь светочем-проводником нравственно-духовного просветления, что еще там уготовано, в литературе, для попаданцев... Так еще и умру до конца книги, и умру совершенно бесславно... Тупо от холода и усталости... Блин, да что же за жизнь такая? Там, у себя, дома, вся жизнь прошла через анус, так и здесь – напрягаюсь уже, возможно, полмесяца, накопал несколько местных ценностей, которые ведь можно ведь как-то очень конструктивно заюзать, по идее, так и то... Все через какую-то задницу... Блин, почему я такой убогий? Вот зачем я выбросил ттайргес, психованный идиот? Ведь с ним можно было бы как-нибудь так ускрестись, очень полезно, и во благо себя, и местного человечества... Так нет, все эти возможности взял и просто так – коту ректально... Короче, не везет – так не только по жизни, а по всем жизням... В той жизни откуда я попал туда, к себе домой то есть, откуда я попал сюда, там тоже, наверно, я так провинился, что всю свою жизнь только нюхаю экскременты, причем преимущественно чужие... Блин, знать бы этот вселенский рецепт... Чтобы хоть как-то везло... Даже нет, что это я, хрен с ним – чтобы просто бы не не везло. Блин, куда делся малой? Тоже куда-то попал?

Твеййессо не было. Марк лежал, лежал, лежал... Стемнело. Надвинулась глухая холодная тьма. Холод начал «зашкаливать», лежать дальше нельзя. Он попытался подняться – ноги восстановились, стали держать; попытался пройтись – кое-как получилось; шаг, еще шаг, еще – все нормально, можно идти, идти можно – только куда?

– И что мне делать? Остается сидеть. До утра посижу здесь. Потом вернусь в башню, сяду под «эйргед», и буду сидеть дальше там. Задница затечет – встану, похожу. Ноги начнут глючить снова – снова сяду и буду сидеть. Смотреть в него и медитировать, типа... Раз уж больше ничего не остается. И что-то мне кажется, что «игхорг» здесь уже не рассосется... Неизвестно, кстати, сколько он тут уже стоял, еще пока мы не пришли...

Ночь тянулась мучительно. Было холодно, безысходно, тупо; ноги стали ощущаться снова – и теперь это было ощущение надсаженной боли. Есть больше не хотелось – Марк чувствовал себя так отвратительно, что отвращение вызывала даже мысль о какой-то еде. Единственное чего очень сильно хотелось, и отсутствие чего мучило с каждой минутой все больше – утра и света. Потому что утром, со светом, можно будет куда-то пойти. Таахейнгес...

Ночь проходила. Туман начинал источать свой мертвенный свет. Стало казаться, что никакого города, собственно, за этой проклятой зоной, за этими десятью-двенадцатью метрами, – нет. Полотно дороги, решетка, бордюр; совершеннейше-литой парапет, газон, ласковые (даже в этом глухотупом тумане) цветочки, ажурнейше-кованый палисад... И все, больше ничего нет. Просто сеть дорог-тротуаров на какой-то искусственной плоскости – причудливая полуреальная маловнятная декорация. А если учесть, что мозги давно (ну, как минимум, эти двое крайние суток) работают плохо, от слова «никак», ничего реально не воспринимают, то кто его знает – может быть и сеть этих улиц только кажется такой огромной? Может быть, этот загадочный Твеййессо водит его кругами, прямоугольниками, многоугольниками – по замкнутой территории, только делая вид, что пытается выйти из этого придурочного Лейнгергеммех? Ну, с трех-то раз можно было отсюда уйти? Ну, с двух. Первый раз сам виноват. Ну, как бы...

Куда он ушел, почему его нет, нет – так долго? Бросил. Туда же – предатель. Все бросили, все гады, все сволочи. Особенно Ддейхерг. Привел-завел в эту какую-то полную непонятную хрень – и бросил. Нет, правда! Ведь сволочи все, все, ведь все! Гессех – завел в тоннель и, гадина, бросил. Нейгетт – довел до той рухнувшей башни – и, ушлепище, бросил. Ддейхерг – см. выше. Этот теперь сопляк, шпион-резидент в лохмотьях, – туда же, все то же, малолетний гаденыш, завел в этот проклятый жуткий тупой бесконечный тоскливый уже просто реально остохреневший туман – и тоже, сопливая мелкая сволочь, бросил.

И ведь Эйнхгенне – тоже, ведь, получается, – да! Тоже ведь, получается, бросила! Изменница. Коварная, лукавая, бессердечная. Блин, как больно расставаться с мечтами, со своими въевшимися иллюзиями... Ведь все сволочи, все, все, весь мир – поганый обман и наглая фикция. Подлая, подлая голограмма. Даже Эйнгхенне, гадина, ведь как получается, – бросила его там, в той темноте! Где он получил тогда в голову! Нет, вот ведь паскуда, а? Все они такие, паскудные сволочи...

– Але! – заорал Марк во все горло, вскочив.

Крик разлетелся по сторонам и угас, увяз в тупой густоте «игхорга».

– Але, Твеййессо! Ты, сволочь, наверно сидишь тут рядом, сразу тут же в тумане, и насмехаешься надо мной! Предатель! А я тогда, на реке, тогда, еще хотел найти для тебя конфету! А ты меня, подлый, так кинул! Нет, мир – это лживая тоскливая погань... Все суки, все твари, предатели... Ради сиюминутной выгоды, ради удовлетворения какой-то своей мелочно мерзкой амбиции – только что и готовы предать, продать, опоганить...