Тоннель вышел в узкую глубокую долину, с юга и севера ограниченную жемчужно-серыми скалами. Вокруг только камень, ни листика, ни травинки; дорога стелилась дальше и дальше – здесь будто не сложена из этих узорчатых плит, а выточена из собственно камня, слагавшего дно долины. Солнце было еще низко, в долине лежала холодная тень, отчего весь камень вокруг приобретал синеватый оттенок. Марк оглядывался, и вдруг заметил, в высоте северной цепи скал, яркую искру. Вглядевшись, он разобрал – такой же шар-многогранник на стержне, какие шли цепью там, за той сверкающей башней (и которые, как видно, атаковали Гессеха в той круглой долине).

Минут через пятнадцать на вершине кряжа засверкала новая искра, а вглядевшись вперед, он разглядел, пока еще вдалеке, третью. Они двигались вдоль некой границы, и, как видно, здесь были «свои» – как минимум этот неароматно пахнущий «перевозчик», Нейгетт. Дорога продолжала стелиться вперед, мерцая холодной синевой узора; позади оказалась третья искра, четвертая, пятая; солнце, наконец, поднялось над южными скалами и залило прозрачно-золотыми лучами долину. Узор полотна засверкал так, что захотелось зажмуриться; когда глаз привык, оказалось, что долина кончается, и они подъезжают к очередному тоннелю – прямоугольник ворот ярко горел над сверкающей шпагой дороги; казалось – сам излучает весь этот свет, которым сверкал узор.

За все это время Нейгетт ни разу даже не обернулся. Он стоял впереди, отталкиваясь посохом от полотна, мерно, через убаюкивающе равные промежутки времени, когда платформа теряла ход. Словно, на самом деле, они не двигались на скользящей по воздуху квадратной железке, а плыли в плоскодонке по каналу золотой воды. Перед входом в тоннель Нейгетт повторил манипуляции с шариком посоха; они двинулись дальше, погрузились во мрак – глаза, после яркого света, надолго ослепли, а когда снова смогли различить искры на плитах пола и стен, платформа остановилась.

Новый знакомец зачитал очередную формулу, тронул горящим многогранником край платформы. Холодный хрустальный звук просыпался в темноту; платформа стала мягко, неощутимо подниматься вверх – искры, сверкающие на полотне, стали медленно отдаляться вниз, и вдруг по сторонам замерцали другие – платформа оказалась в шахте. Поднимались долго; наконец, сверху полился свет – свет синего дня. Наконец платформа вышла в диковинное помещение, похожее на внутренности той сверкающей башни, за которой пришлось тогда остановиться Эйнгхенне.

И, похоже, это была такая же башня, или очень похожая – здесь точно так же по восточной и западной стенам спускались пунктиром прямоугольники окон; свет из них точно так же пересыпался сверкающим конфетти; над головой метрах в шести точно также парил и сверкал гранями огромный темно-вишневый кристалл. По всем четырем стенам, посередине каждой, находились квадратные арки, ведущие в какие-то коридоры (темно и ничего не видно).

Платформа застыла. Не поднимись они только что из этой бездны, Марк просто бы не поверил, что здесь скрывается какая-то шахта – они стояли в матово-черном квадрате, так органично вписанным в пол, что будто вмурованным изначально, когда башня собственно сооружалась. Расстояние между краями платформы и квадратной рамой – такой же матово-черной, безупречно вписанной в кладку пола, – было сантиметра буквально два, и опять же, если бы он не поднялся на этой железке сам, то никогда бы даже не предположил, что эти щели имеют под собой продолжение.

Наконец Нейгетт обернулся, и произнес:

– Таахейнгет айнахх.

– Да, разумеется, «таах». Куда-то вы постоянно идете, и все никуда не придете, я понял. Это у вас концепция мира, я понял. Идете, идете, и, по ходу, никуда еще не пришли. А «айн» я уже тоже слышал – только чуть по другому. Кажется, айнехх. Когда давал Гиттаху ту жратву... По ходу, оно значит что-то типа «мне». Ладно, пошли. Пожрать бы сейчас не мешало, конечно, кстати.

Нейгетт повернулся, зашагал в западный коридор. Они прошли метров тридцать, остановились у двери; дверь раскрылась, и яркий свет неба ударил в глаза. Когда Марк разжмурился (давно что-то ничего такого не происходило), оказалось, что они стоят на балконе, шириной метра четыре, и метров по тридцать минимум по сторонам – на юг и на север.

Высота под балконом – метров шестьсот-семьсот, а, может быть, и весь километр... Внизу впереди раскрывалась грандиозная бесконечная потрясающая перспектива – горы, хребты, долины, мерцание камня, сверкание снега, зелень альпийских лугов; серебристо-голубая дымка, ослепительный бело-золотой жемчуг солнца – самый необыкновенный, самый невероятный, самый захватывающий горный вид какой Марк вообще видел в жизни. Это был такой вид, которым не устанешь наслаждаться полдня, но Нейгетт тронул шариком жезла и указал на север.

Они пошли; Марк задрал голову вправо – над скалой в пронзительную синеву неба возносился слепяще-сверкающий параллелепипед башни (если не копия той, давешней, то как минимум сооружение такого же класса). Балкон закончился лестницей; они спустились метров на двадцать и оказались на скальном уступе, на котором, словно вырастая из этого камня, стоял небольшой дом. Все в том же неизбывном стиле, как все что до сих пор здесь встречалось; и ориентирован точно так же – строго по сторонам света.