Он стоял и звал так мальчишку довольно долго. Затем муть в голове немного развеялась.

– Блин... По ходу, оставаться, здесь, в этом тумане, на одном месте – очень губительно. По ходу, я сейчас чуть не сошел с ума. Надо же, и ведь заметил? Не все так херово в мире? Получается? Короче, мельник, жизнь идет в движеньи. Ноги стали слушаться, хоть как-то, и надо этим воспользоваться. То есть, будем, снова, тахать – как бы нам это не о. Сто. Хе. Ре. Ло!!!

Он двинул вперед – просто вперед, по улице (если это все-таки улица). В тумане светлело; узор под ногами начинал мерцать – только видно, что мерцает он уже как-то не так. Слабее, тоще, болезненней чем вчера – и, тем более, позавчера... Или нет, позавчера ничего не было? Позавчера весь день была ночь, или что там, такое, от чего сейчас ничего не вспомнить?

Марк шагал, шагал и шагал, и начинал понимать, что силы, которые, после ночного все-таки отдыха, как-то вроде бы восстановились, начинают усачиваться опять. Он снова упал на дорогу, уселся, вытянув ноги.

– Что за хрень, – посмотрел вверх, в неопределенное пепельно-серое нечто. – Что делается с АТФ? Куда она вдруг стала деваться? Блин, но надо хотя бы ползти...

Он упал на живот и прополз несколько метров. Остановился, полежал, напрягся, поднялся.

– А я сошла с ума! – радостно прокричал в туман. – Какая досада, да? АТФ, вернись! Родная! Я все, все прощу! Нет, сволочь, даже она изменила... Родная...

Заковылял дальше. Ничего не соображая, ничего не запоминая, не имея сил даже чтобы что-нибудь бормотать, он ковылял, плелся, тащился вперед. Бесконечный – явно ведь теперь умирающий – узор под ногами. Бесконечные ленты решеток, бордюров, газонов и парапетов по сторонам – мерно разбивающиеся перекрестками... И никакого, никакого, никакого разнообразия. Никакого хоть какого-то отвлечения для костеневшего мозга – ни одной, хотя бы одной, например, ступеньки...

...Нет, куда подевался сопляк? Что с ним случилось? Вполне возможно, решил найти какой-нибудь транспорт? Ведь сам тоже, это вполне очевидно, с трудом держится на ногах. Пробежка вдоль кислотной воды далась совсем нелегко, легкие саднят до сих пор; а мальчишке, насколько можно судить, после этой пробежки стало намного хуже чем до нее, если сравнивать эту «дельту» с Марком. Степень «кислотности» воды и пагубность тумана очевидно связаны; для местных, возможно, существует какой-то предел, за которым они больше не могут его переносить... Предел который на Марка не действует, или действует как-то не так, по-другому, не характерно, опять же вразрез с окружающим «как оно здесь происходит»...

«Игхорг» и этот непонятный «тейстер» взаимосвязаны, и эта взаимосвязь, похоже, сама себя «подгоняет»; меньше «тейстера» – больше «игхорга», больше «игхорга» – меньше «тейстера»... И вполне, между тем, может быть, что здесь, где ниже – где, надо думать, соответственно слабее солнце (ультрафиолет, что еще там бывает такое, что составляет солнечную радиацию, или что там вообще, блин) – все эти факторы действуют еще сильнее, и вся эта деградация происходит еще сильнее, быстрее, отчетливей...

...Хотелось, для этого разнообразия, повернуть – но, реально, сил даже повернуть не осталось. К тому же, поворачивать было страшно. Почти с утра, то есть с тех пор как туман стал светиться, в ушах снова появились странные звуки, это загадочное «подэхо»; словно кто-то пародирует-насмехается над шагами, вкрадчиво «подыгрывая» своими, ступая так чтобы эта маленькая, почти неуловимая задержка в отражении звука своих шагов от тумана – доводила до исступления.

...Сколько это все продолжалось – Марк давно перестал понимать, только вдруг в какой-то момент обнаружил, что идет теперь не один. По сторонам шли двое в пятнистых плащах неопределенного цвета, с нахлобученными капюшонами. Идут просто, словно идущие «в потоке» прохожие, по каким-то своим делам, не обращая внимания на «попутчика» – Марка.

– Здорово, черепа, – сказал тот, повращав головой. – Как дела?.. У меня тоже хреново... Кстати, вы...

Он остановил взгляд на лице человека шагавшего справа – и замер как вкопанный. Мозги, в долю секунды, вспышкой, прочистились.

– Стоп! – если бы в ногах оставались какие-то силы, он бы подпрыгнул. – Я тебя... Я ведь знаю! Это ты, сволочь, тогда, в том ублюдском трактире, где висели серые, пытал меня своей ублюдской железкой! Ах, ты гаденыш! Я до сих помню как чуть не ослеп! Потом вы еще с Гессехом таращились в этот ублюдский хрустальный шар!

«Пятнистый» повернул голову и отозвался, с усмешкой, в которой явно прозвучало презрение:

– Метдеххенггетт Гессех.

– И знаешь что? Кажется мне... Кажется мне... Нет, не кажется – я в этом уверен. Я знаю, что это значит – макхиггет. И я знаю, я понял, что ты – как раз это и есть... Макхиггет! Ейс – макхиггет! Где Твеййессо? – Марк вцепился «пятнистому» в локоть. – Где сопляк? Ты его съел? Убил, пожарил и съел? Или засолил, в нанобочку, а съешь потом, когда наступит голодомор? Который ты уже запланировал? А сам выживешь, в бункере? Пожирая засоленных мальчиков? А то и девочек? Отвечай, сволочь!

– Метдеххенггетт, сте Твеййессо, – тот отстранился – не пытаясь, однако, расцепить хватку. – Оймейнгег ойддеттетт, – обратился он к шедшему слева, повысив немного голос.

– Ойддеттетт? – Марк усмехнулся. – Да ради бога, – он расставил руки. – Хватайте. Оймейнге.

Левый мягко, как-то осторожно, с некой ощутимой опаской, – схватил – нет, аккуратно перехватил – Марка за левую руку, и надел на нее кольцо наручника цепи – такой же тогда, в самый первый день, его приковал к себе Гессех – но мерцавшей здесь, в мертвенном свете тумана, угрюмо-пепельным серебром.