Нет никакой возможности, чтобы невидимая часть меня оставалась равнодушной. Смотрю на него, и что-то внутри совершает акробатическое сальто. Насколько он грубый, сварливый и невыносимый, а я не могу сохранять дистанцию, как та, кто хотела бы находиться в другом месте. Имейте в виду: я бы хотела оказаться вдали отсюда, мне не хватило одной ночи глубокого сна, чтобы изменить идею, но я сама, очень молодая и влюблённая в этот ужасный экземпляр невоспитанного мужчины, плохо соблюдаю правила. И Харрисон провоцирует усиление сердцебиения, как преклонение перед кем-то, ради кого стоит ощутить разрыв сердца.

Положив поленья в огонь, Дьюк поворачивается, скидывает назад капюшон и смотрит на меня. Насмешливая улыбка затрагивает уголок его рта.

— Ты их ела? — спрашивает меня.

— Да, — заявляю, с самоуверенным выражением. — Что-то имеешь против?

— Я нет. Возможно Принц, они его.

Вылупив глаза, я уставилась на банку, словно держала в руках отвратительного мёртвого инопланетянина.

— Это… это печенье… для свиньи? Но почему… почему ничего не написано… что-нибудь что пояснит?

— Для кого должен пояснять? Живу один.

Аргумент имеет смысл.

— Что там внутри?

— Не умрёшь от отравления, если боишься этого.

Харрисон поворачивается ко мне спиной и направляется к буфету. Юная Леонора внутри озорно ударила меня локтем. Сомневаюсь, что титаны Атлантиды, которые поддерживали свод небесный, имели более мускулистые плечи. Это зрелище заставляет меня даже позабыть, что недавно съела еду для свиней и к тому же она мне понравилась.

Харрисон поворачивается и протягивает другую коробку. Из керамики и расписанную замысловатыми цветами. Необычно для него (ожидала чего-то менее изысканного).

— Эти можешь есть.

— Их приготовил ты?

Дьюк адресовал мне мрачный взгляд.

— По-твоему я похож на того, кто печёт печенье?

Не давая времени для ответа, мужчина вновь натянул капюшон. Предложил мне одну из своих ветровок, которая, вполне ожидаемо, достанет до пяток и обратился ко мне с провокационным тоном:

— Если ты закончила с вопросами и даже если нет, одень это и выходи. Давай выясним, когда и как ты сможешь перестать меня беспокоить.

При дневном свете, несмотря на туманность от облаков и мою близорукость, повреждение моста видно хорошо. Он не разрушился полностью, упал вниз большой участок в центральной части, длинной по меньшей мере метров пять. Земля вокруг превратилась в грязь и непрекращающийся дождь не сулят ничего хорошего.

Харрисон уставился на всё это с мрачным видом. Что-то пробормотал себе под нос, я уловила только окончания слов. Вода и ветер разбили его слова на фрагменты слогов. В итоге, даже не кивнув головой в мою сторону, мужчина резко разворачивается и вновь шагает по тропинке в сторону дома. Ширина его шага пропорциональна росту, и очень быстро между нами образуется дистанция в несколько метров.

— Можешь подождать меня, твою мать? — ругаюсь, уверенная что он меня не услышит.

Напротив, оказывается его слух лучше, чем ожидалось. Харрисон поворачивается ко мне и пристально смотрит с нетерпением, с каким гений ожидает ответов от психически недоразвитого. Ветер треплет кончики его длинных волос, и на мгновение они мне напоминают щупальца Медузы. Я даже ожидаю, что в конечном итоге превращусь в статую, такова тяжесть его ядовитого взгляда.

— Разве нет другого пути? — спрашиваю его.

— Да.

— И чего ты ждал, чтобы сказать?

— Чтобы ты задала мне идиотский вопрос.

— Почему идиотский? Если существует действительно альтернативный маршрут…

— Если бы действительно был, то я бы не надрывал задницу, чтобы укрепить и починить наполовину прогнивший мост. Есть более длинная дорога, очень коварная, по которой можно пройти только пешком. Сейчас под дождём она равноценна попытке самоубийства.

— И это означает что…

— Должен терпеть тебя больше, чем предполагалось. Если только ты не хочешь покончить с собой: в таком случае кто я такой чтобы тебя останавливать?

Я остановилась, ноги вязнут в ковре из жидкой и очень холодной грязи, отчего у меня сразу леденеет спина.

— Только потому, что я женщина? — спрашиваю его.

Выражение взгляда Харрисона в окружении увеличившихся от эмоций морщинок, говорило лучше всяких слов. Всё отражало его досаду, создавая сеть из знаков: прищуренные веки, сжатые губы в обрамлении колючей бороды.

И вот внезапно, посреди дождя я обнаруживаю себя более смелой, чем предполагала или более безрассудной. Когда мой редактор настаивал, чтобы меня сопровождал фотограф, я отказалась. Хотела побыть одна, так как чувствовала, что отправляюсь навестить друга. По крайней мере — не врага. Теперь знаю, что приходится иметь дело с незнакомцем, погружённым в бесконечный пузырь ярости, который способен причинить мне боль. И всё же зажимаю мужество в кулаке, словно оно сделано из глины, и я могу придать ей форму оружия, и бросаю ему вызов.