— Ох, что касается этого, то мне поверят и без выстрела. Твой легендарный характер не нуждается в доказательствах. Конечно, сейчас стал хуже, никто не поверил бы, что ты превратился в святого отшельника.

Ожидаю от него следующего пренебрежительного комментария, но ни с того ни с сего Харрисон издаёт своего рода смешок. Больше похожий на дьявольскую ухмылку, смешанную с животным рычанием. Но точно ближе к проявлению веселья, которое могла бы от него ожидать. Наконец заявляет:

— Вынужден признать, что ты не ошиблась. Но и я не ошибался, заявляя, что ты журналистка, как все другие. Ты обманула Херба своими острыми статьями и заставила его поверить, что у нас состоится сугубо литературная беседа, не затрагивая этой шлюхи, моей бывшей жены. Называется «замани и обмани» — блестит, но не вода. Как кусок стекла, который перережет горло.

Несколько минут наблюдаю за ним в молчании, в свою очередь высказывая всё беззвучно. Затем оглашаю весь список вопросов, которые приготовила. Я потеряла свои записи, но все они застряли у меня в памяти. Никогда не смогу их позабыть. И не только потому, что хорошо подготовилась к интервью, но и потому что эти вопросы хранила всегда. Расспросить о его творческих возможностях, которые для меня были гениальными и грациозными, о его жёстких и хрупких героях, о символическом значении их выбора. Спрашивать о Реджине было бы признанием её причастности к этим произведениям, когда она не имела к ним никакого отношения. Она не существовала и появилась позднее. Уверена — она даже не читала эти романы.

Это последнее соображение по понятным причинам держу при себе.

Харрисон серьёзно на меня смотрит и потом снова приподнимает уголок рта.

— Я понял, — выдавливает он скупо.

— Что ты понял?

— Ты не из числа журналистов, зацикленных на Реджине. Ты принадлежишь к другой категории.

— Какой категории?

— Зацикленной на мне. Признаю, твои вопросы менее дебильные чем в среднем, но преследуют всегда одну цель. Встречался со многими из них, у всех один и тот же блеск в глазах и убеждение, что именно у них получится сподвигнуть меня на написание нового шедевра тысячелетия. Все убеждали, что Реджина разрушила моё вдохновение, отправив в забвение. У всех имелись намерения пробраться в мой мозг через член. Но видишь ли… даже если мой член довольно долго твёрдый и не привередничает много, до мозгов ты никогда не доберёшься.

Я уставилась на него с яростью разочарования.

— Я не заинтересована ни в одном, ни в другом. Мужчина, который не церемонится, обладает больным мозгом — это не большое искушение. А теперь я хочу есть.

Подхожу к нему, забираю из рук тарелку с разогретым супом и опускаю в неё ложку. Сердце бьётся с сумасшедшей скоростью, и на мгновение я опасаюсь, что тарелка выпадет из моих рук. Сажусь перед камином, как потрясённая девочка, которую застукали за шалостью, а она по своей наивности предполагала, что разгадать её будет невозможно.

Потому как откинув в сторону вульгарные части, Харрисон угадал всё.

Одно время хотела стать для него музой. Мечтала любить его и быть им любимой. Видеть, как он пишет и первой читать его романы. Рассказывать ему свои секреты и слушать про его. И занять его разум.

Не утешительно узнать, что стала одной из многих, слишком сентиментальной обманутой поклонницей, которой предназначено столкнуться в реальности с непревзойдённым идолом, оказавшимся слишком несовершенным и слишком человечным.

ГЛАВА 5

Если бы Харрисону сказали, что захочет узнать её получше, то не поверил бы. С другой стороны, если бы сказали — он будет спать на полу и не разбудит её, потому что пожалеет, такую неуклюжую и в лихорадке, то рассмеялся бы с резкостью того, кто думает, что оказался в мире сумасшедших.

Вопреки этому он спал на полу, после того как проверил её в последний раз и понял, что Леонора дрожит. Он подкинул дрова в камин для большего огня и накрыл девушку дополнительным одеялом. А сам заснул вместе с Принцем перед камином. Не то чтобы Дьюк боялся неудобств — его жизнь уже и так стала практически спартанской, полностью исключая понятие роскошь.

Харрисон больше всего страшился сочувствия. Этого он старался избегать. Но не смог сдёрнуть Леонору с кровати; неожиданно испытал чувство предательства, пока размышлял о лучшем способе, каким можно вернуть себе одиночество. Вот какой он увидел её: словно раненая собака Леонора свернулась клубочком, обнимала сама себя, завёрнутая в огромную одежду, всё равно не скрывающую мягкую плоть тела. И по какой-то причине будить её и выгонять с кровати показалось альтернативой слишком чудовищной, даже для него. С другой стороны, с животными у него складывались более свободные и искренние отношения, чем с людьми. Поэтому Харрисон решил расценить, что девушка не слишком отличается от раненого животного.

Хотя желание побольше о ней узнать опровергало эти обнадёживающие выводы. Когда она ему сказала, что понимает, каково быть нелюбимым и подвергаться преследованию журналистами, внутри Харрисона блеснула вспышка любопытства.

Кто она — это странное, неловкое создание?

Кем бы ни была, он не станет снова спать на полу, и одного раза достаточно.

Как не изменит и свои привычки.

Поэтому пока девушка ела суп, Харрисон начал раздеваться.

Заметил, как она вздрогнула на стуле и покраснела словно тринадцатилетняя. Больше, чем оксиморон, эта девушка воплощала грани противоречия. Короче говоря, ей было, по крайней мере, двадцать пять лет, занималась работой для хитрых душ и пыталась держать голову с упрямой смелостью, но когда показывала неконтролируемые эмоции, то выглядела застенчивой.