Шрифт:
Мне так нужно хоть немного воздуха.
На улице привычно для Питера слякотно и противно.
Я несколько раз вдыхаю-выдыхаю.
Смотрю на черное небо без звезд.
А потом нашариваю в кармане телефон.
Долгие гудки заканчиваются длинной матерной фразой. Кажется, на Дальнем сейчас часов пять утра, или даже меньше.
Но плевать.
Мне надо поговорить.
Срочно.
32. Сейчас
Вот если есть на свете ад, то я его видел. И это не зона, нет. Что зона… Херня. Там тоже люди живут.
А вот здесь, в чистых стенах дорогой клиники… Когда нихрена не знаешь, что происходит, когда твоя женщина… Сука! Никому не пожелаю.
Потому что именно в этот момент и понимаешь, что все твои бабки, все твои связи, то, к чему ты привык, то, что всегда казалось незыблемым…
В один момент.
Просто в один момент.
Я всегда жил с пониманием, что она — есть. Пусть не со мной. Пусть. Больно, конечно, до хруста челюсти и белых мошек перед глазами. Но ничего, потерпим.
Главное, что есть.
Главное, что где-то она живет, ходит на работу, улыбается, спит, ест, разговаривает с людьми, смотрит на наше общее питерское небо из окон квартиры.
Когда становилось совсем херово, я просто представлял себе это. Ее лицо, тонкое и немного печальное. Ее глаза, а в них серое небо отражается. Ее белую руку, прихватывающую ворот свитера при резком порыве ветра.
И становилось легче.
Появлялись силы жить дальше.
А сейчас? Вот сейчас как быть?
Единственное, чего я добиваюсь от этой стервозы Машки, только заверение, что все решаемо, и Шипучка захочет, расскажет. И что ничего смертельного. Пока что.
Это «пока что» меня вымораживает до состояния айсберга, и позвонивший некстати Ремнев получает по полной.
А вот нехер по каждой ерунде звонить!
Ну и что, что в регион, куда мы собрались заходить, неожиданно пришли конкуренты!
О таких вещах надо знать!
На кой хер я ему столько плачу, если нормальный промышленный шпионаж не может организовать?
После Ремнева мне уже никто не звонит, межкорпоративные связи в компании налажены правильно.
Вася прикидывается неодушевленным предметом с глазами, я хожу по коридору, чувствуя себя зверем, запертым в клетке.
Беспомощность — самое страшное, что может быть.
Шипучка говорит, что у нее все нормально, но бл***…
Как всегда, когда дело касается нее, я не могу нормально соображать. Потому и лажаю все время, наверно.
Но ничего. Соберусь. Сейчас соберусь.
— Так, Вася, — разворачиваюсь я к неодушевленному предмету, и тот выходит из режима ожидания, даже глазами моргает, — у Ольки в квартире все должно быть готово. На работе реши, пусть отпуск дают ей. Пока что. Потом…
Я задумчиво смотрю на запертую дверь Машкиного кабинета.
— Коту скажи, что мне нужна информация. Пусть в базе смотрит. Как, меня не волнует. Полностью вся информация.
Потом опять смотрю на дверь. Не исключено, что…
— Надо историю болезни у нее достать. Если она не вносит в базу, а на бумаге все.
Усмехаюсь.
Ну что, Машка, ты, конечно, хороший специалист, и врач от Бога… И я тебе даже верю, что все хорошо.
Но привык обладать информацией во всей полноте. И на твою гребанную врачебную этику мне насрать, естественно.
— Дальше. У Ремнева уточни, что там с «Глобалом». Насколько все серьезно. Уверен, у него уже вся информация есть. Пусть перестанет мычать и отчет мне отправит. И свои проебы тоже перечислит. Детально. Лысый где сейчас?
— У него медовый месяц, — басит Вася.
— Сколько месяцев у него медовый месяц длится? Уже одного успели родить, над вторым работают? Вытаскивай из койки его и отправляй в столицу. Я скоро приеду туда и будем решать по ситуации.
А потом я захожу к Ольке.
И смотрю в ее глаза.
И в них питерское небо. То самое, наше, общее.
Она сжимает мою ладонь, я несу какой-то бред, не могу сменить пластинку, не могу перестроиться с ней никак.
Опять строю из себя то зэка — Сухого, то хера — Троскена. Оба — в пролете сейчас. Не собирается она меня слушать. Не собирается подчиняться. Смотрит так, словно пошлет вот-вот. А я… А я пойду. Опять.
Силой я ничего с ней не сделаю никогда. Словами — не получается. Безнадега. Полная.
Она смотрит, так странно. Знакомо-незнакомо.