Он вернется за ней, обязательно вернется…

Ранняя весна, потому и сумерки сгустились рано. Земля, полностью освободившаяся от снега в городе, в лесу являла себя полысевшими проталинами — черными, влажными, с пожухлой прошлогодней травой, из которой кое-где пробивались на свет первые ростки крокусов. Еще несколько дней и одни расцветут. Распустятся нежно-лиловыми колокольчиками.

Ее любимый цвет. Она вспомнила, что почти каждую весну рано утром ей удавалось сбежать из работного дома в пригород Мерны, в небольшой подлесок, посмотреть, как цветы, поправ собой снежные покровы, упрямо стремились на поверхность. Они выживают, несмотря на весенние заморозки. Они выживают, несмотря на то, что просыпаются в снегу. К полудню солнце превращает снег в воду. Талая вода — живая вода. Корни всасывают ее в цветок, и тот, даром что хрупкий, обретает истинную энергию, наделяясь невероятной силой.

А сейчас она сбежала насовсем…

Шрамы, оставленные ожогами, болели. Губа, прокушенная Квердом, распухла. Неужели инфекция? Плохо. Голова кружится. Тошнит постоянно. А все ее травы и настойки сгорели в подвале работного дома. Вместе с остальными скудными пожитками. Вместе со всеми людьми…

Одежда на ней — Квердова. Она не хотела надевать — слишком противно. Но Терри настоял. Другой одежды для нее не нашлось, а то, что им придется убегать так поспешно, они и не предполагали. Мужские штаны не падали только благодаря ремню. Полушубок и шапка давили своей тяжестью, изрядно воняя табаком и немытым телом. Но это было еще терпимо. А вот в сапогах — огромных, стоптанных, — идти оказалось практически невозможно. Гведолин приходилось выдергивать их из чавкающей весенней грязи, и чтобы нога не выскользнула, она часто наклонялась и придерживала сапоги руками. От постоянных наклонов все сильнее кружилась голова и подкатывала противная тошнота. Терри отдал бы ей свою обувь, но размер его ботинок оказался точно такой же, как и у бывшего любовника тетки Роуз.

Терри обещал купить ей новую одежду. Он прихватил с собой все деньги — те, которые откладывал на учебу в магистратуре. Их немного, но, как он горячо заверил Гведолин, на первое время хватит. А потом он найдет работу…

Судя по карте, которую незадолго до того как уйти рассматривал Терри, до ближайшей деревни было недалеко.

Недалеко… Оказалось, очень далеко. Тем более ей — не до конца выздоровевшей, в тяжелой, сковывающей движения одежде с чужого плеча.

Гведолин так и стояла, думая, что если сейчас не получится отдышаться, то она непременно упадет на влажную землю, прямо на ростки крокусов. И больше не встанет.

Но Терри вернулся вовремя.

— Пойдем, — сказал он, обхватив ее за талию и перебросив ее руку себе на плечо, — только на холм подняться и спуститься.

— Нет, я не дойду.

— Дойдешь, надо идти, Гвен. А пока идем, расскажу тебе, куда мы направимся, когда ты выздоровеешь. Ты же хочешь знать?

Очень хочет. Вот только в то, что она выздоровеет, верилось с трудом.

В деревне Терри постучался в первый же попавшийся на глаза добротный дом и попросился на ночлег, посулив хорошие деньги за постой. Полная женщина в годах, открывшая им дверь, сказала, что она вдова и зовут ее Халина. На ее вопрос, кем молодые люди приходятся друг другу, Терри ответил, что мужем и женой. Толстушка, придирчиво осмотрев бедно одетого парня, остановила взгляд на Гведолин, особенно на ее губе с кровоподтеком. Покачала головой. Наверняка вообразила, что муженек частенько поколачивает свою женушку. Однако, увидев задаток, все же пустила их на ночлег.

Вдова жила небогато, потому накрыла для них стол скромно: вареная картошка, щедро сдобренная маслом и посыпанная сушеным укропом, квашенная с клюквой капуста, домашний, слегка черствый хлеб. В прозрачном запотевшем кувшине красовался темно-янтарный квас.

— Зачем ты так сказал? — устало спросила Гведолин у Терри, когда тот вернулся со двора — помогал вдове наполнять водой большую бочку для бани, и усердием принялся за приготовленное угощение.

— О фем фы? — Гведолин не помнила, чтобы он позволял себе разговаривать с набитым ртом, но сейчас, похоже, он очень проголодался.

— Ты прекрасно знаешь, о чем. — Ей же, напротив, есть не хотелось совершенно. Тошнота и слабость не проходили, обожженная кожа под одеждой чесалась и зудела. — Ты сказал, что мы — муж и жена.

— Послушай, — Терри, прожевав картошку, плеснул жидкости из кувшина в высокую кружку, — что я должен был сказать? Что мы брат и сестра?

— Хотя бы…

— Нет, Гвен. Так выйдет правдоподобнее и жалостливее. Ведь мы можем наплести кому угодно про то, что мы безумно влюблены друг в друга, а родственники не одобрили наш выбор, потому мы решили сбежать и тайно пожениться. Затем найти работу, накопить на дом, нарожать детишек… И тому подобный бред. Люди падки на сплетни и, принимая путников на постой, жаждут узнать от них что-нибудь новенькое, а еще лучше такое, о чем смогут восторженно шептаться с соседями, передавая очередное: «А вы слышали?» Именно поэтому, Гвен, в сладкие сказочки о прекрасной любви, которые мы сочиним, поверят. А нас будут чаще и охотнее пускать на ночлег.

Сочинять сказки Терри мастер. Что поделаешь, нельзя не признать, что он, наверно, был прав. Гведолин это понимала, но от его слов почему-то становилось все горше и тоскливее.

Она зябко поежилась. Штаны промокли. Сапоги натерли ноги до кровавых волдырей. Руки же… Об этом не хотелось даже думать.

— Извини, Терри, — нужно попробовать прожевать хотя бы хлеб, но нет, глотать совершенно не хотелось, — я просто не привыкла врать.

— Ничего, научишься. Знаешь, иногда немного приврать вовсе не помешает. А иной раз и жизнь спасет. — Он потянулся так, что кости хрустнули. — А сейчас — мыгься. И так как в глазах почтенной вдовы я все-таки твой муж, то мыться я буду вместе с тобой.

— Что? — Гведолин показалось, что она ослышалась.

— Ты сможешь вымыться сама?

Наверное, квас был очень хорош, раз Терри, залпом осушив свою кружку, не удосужился налить новую и принялся жадно пить прямо из запотевшего кувшина. Куда делась его манерность? С ним определенно что-то не так.

— Я сомневаюсь, что мне вообще можно мыться. У меня ожоги…

— Я знаю. Но нужно хотя бы посмотреть, сделать перевязку.

Усталость в ее взгляде сменилась покорностью.

— А ты умеешь?