Зачем, на этот раз вопрос был задан унынием. Ты можешь теперь — жить. Ты можешь теперь пить чай и кофе по утрам, ты можешь ходить на работу, у тебя даже пальцы вон двигаются! Живи себе в удовольствие, трахайся со своим писакой, люби его во все щели, или наоборот — а тебя, глупую, тянет над Трюкой посмеяться, к Диане рвануть. Ещё глупые идеи будут?

Будут, знала я, ещё как будут.

На этот раз дверь поддалась гораздо быстрее — видимо, признала во мне новую хозяйку. Оставалось лечь обратно — нырнуть под теплый бок Лексы. Прильнуть к нему всем телом — как и мечтала, и собраться с мыслями. Начнем с простейшего — я теперь Мари? Допустим, если и так. Но как же Черныш? С чего бы вдруг он решил сделать мне такой царский подарок? Неделями мне приходилось биться с его порождениями, каленым железом и искрой отгонять Страх от замка Лексы. И вот он решил меня наградить. Наградить ли? Или убрать подальше с глаз? Дал мне волю, исполнил мечту, радуйся деточка! Почему-то вдруг вспомнилось, как Трюка разбила флакон с его же, Страха, отростками. Великая Идея в опасности, хватай, малыш тимпаны, бей в барабаны, кричи во всю глотку! Ату её, мелкую плюшевую игрушку, она тебе, Лекса, угрожает!

Не легла, чуть не споткнулась о ножку кровати. Вожделенный человек захрапел, поерзал, недовольно застонал во сне. Глаза медленно, но привыкали к темноте. Очень не хватало света. Я помнила эту комнату в подробностях. Помнила, но она всегда была во много раз больше меня. Не пол, а целое футбольное поле, не стол, а целая гора. Непривычно было видеть всё таким небольшим, нормальным.

Включить компьютер? Я хмыкнула, от собственной наглости и новых, открывшихся для меня возможностях. Могу теперь делать всё, что захочу! Теперь я — Мари, та взбалмошная девчонка, в которую без ума влюблен писатель. И я — Я! — теперь буду с ним. Целую вечность. Заставлю его утонуть в собственной нежности и любви, заставлю его быть — только со мной. Не отпущу — никуда и никогда. Мой, только мой.

Моё тельце сидело там же, где и обычно. Маленькое такое, кукольное, совсем не похожее на настоящее. Слишком идеализированное, слишком красивое, слишком… Рисованные глаза, черные, вьющиеся волосы, безвольность во всем — позе, выражении лица, взгляде. В ясных маленьких очах, мне показалось, плескался чужой, животный и неизбывный ужас. Будто бы в этом крохотном тельце по-прежнему есть жизнь. Если я в Мари, то, стало быть, она теперь здесь? Маленькое узилище для большого человека? Я с большим удовольствием дотронулась до носа куколки, заставив её покачнуться. Доигралась, девонька, хотелось спросить — и расхохотаться. Прямо как ведьмы в старых фильмах. Сказать бы ещё что-нибудь едкое, ядовитое, обидное, но мой взгляд, наконец, коснулся Трюки. Единорожка, кажется, до этого на столе не стояла, а сейчас смотрела на меня с неподдельной ненавистью и злостью.

— Ишь ты… — шепнула я и протянула руку к ней. Боюсь, вдруг поняла я. Боюсь даже сейчас, даже игрушечную, плюшевую, все равно боюсь. Того и гляди сейчас сорвётся, бросится на меня, примется бодать… я представила, как это будет нелепо, глупо и щекотно, что даже улыбнулась. Страх испарился сам собой без остатка.

Пальцы обхватили мягкое тело. Помять маленькую паршивку? Помнишь, волшебница, что ты сделала с Шуршом? Помнишь, прекрасно помнишь, по твоим вышитым наглым глазенкам вижу, что помнишь. Уберу, вдруг поняла я. Уберу в коробку, навешу на неё тысячу замков, спрячу в самый дальний угол дивана — чтобы никогда не смогла добраться до Лексы, чтобы больше никогда — не напакостила, чтобы… уберу, но выбросить не посмею.

— Мари? — хриплый и сонный голос проснувшегося великана коснулся моих ушей, заставил вздрогнуть. Плюшевая игрушка нелепо выскочила из рук, зацепилась рогом за провод от наушников, завалилась на бок. Не всесильная и могучая Трюка, а просто проволочный скелет, прощупываемый сквозь ткань, вата, кусочек тряпки, нитки. Игрушка. Кукла. По моему лицу пробежала донельзя циничная ухмылка.

Я обернулась к писателю, встала, стыдливо запахнула халат. На меня смотрела сама любовь. Мной любовались, мной наслаждались — одной лишь мыслью о том, что я есть на свете и я рядом. Меня хотели — прямо сейчас. Сорвать никчемный халат, последний оплот давно сбежавшей совести, и наброситься на меня изголодавшимся львом. И будь я трижды проклята, если не хотела того же самого.

***

Лекса не Страх. В нём нет грации Черныша, нет спрятанных под слоями жира упругих мышц, на лице — колючая борода. Но это мой мужчина. Не грациозный, не могучий, не красивый. Много чего ещё «не», целая плеяда недостатков, хоть вагоны ими грузи. Но он всё равно мой. Сколько раз там, сидя всего лишь на столе, трясясь в ожидании очередного визита Юмы, я думала о том, чтобы вот так быть — просто быть вместе с ним? Не об этом ли я мечтала, когда просила, чтобы он положил меня с собой. Он сумасшедший. Разве нормальный человек будет… — не унималась Диана. Ну тебя, ОНОшница, сгинь, пропади, не порти момент. Сгину, обещала она, обязательно пропаду, вот только соберусь — и растворюсь прямо на пару с темнотой под солнцем наступающего дня. Обязательно. Вот только запомни — он никогда не будет любить куклу.

Ты меня любишь, Лекса? Я глажу его по щеке — пухлой такой, колючей, родной. Он смущенно моргает, словно не зная, что ответить. Он, наверно, говорил это сотню раз — ночью, днем, перед обедом и ужином, шептал на ухо в страстном шёпоте, а сейчас будто бы забыл, как это произносится. Проглотил язык — и хлопает глазами. Гладит меня в ответ — по волосам, предплечью, груди. Улыбается.

Рыжая чашка в белый горошек очень горячая, не дотронешься. Я обожгла палец и тут же сунула его в рот. Пенится, пышет дымом коричневый, горьковатый напиток, а мне он нравится. Я пью его первый раз в жизни, моё новое тело, кажется — в стотысяча первый, и наслаждаюсь. Тепло разливается по мне, остаётся внутри, заставляет сделать глоток. Ещё глоток. Не обожги язык, подмигнул мне писатель, неловко орудуя ножом. Казалось, он никогда ещё не готовил самостоятельно, но ему неловко было будить маму. Белые бока булок дразнили и звали поскорее впиться в них зубами. Колбаса, отрезанная воистину сиротскими кусками, умоляла подождать. Сыру, лежащему рядом на тарелке квадратными ломтиками, кажется, было абсолютно всё равно.

Что я пью, спрашиваю у самой же себя и понимаю — кофе. Лекса вновь смотрит на меня. Но на этот раз в его глазах я замечаю тревогу. Смотрит, словно на чужую девчонку, словно не признаёт во мне свою Мари. В нерешительности оправляю одежду, отвожу взгляд, тону в смущении. А что, если он обо всём догадался, додумался? Он ведь писатель, он ведь умный. Не пори ерунды, девка. До такого если только безумец и додумается. Дурачок твой Лекса… голоса откликаются. Голоса стучатся в мой рассудок — воспоминаниями возникают в голове и растут вопросами, прорастают корнями сомнений. Встаю — словно бы мне весело, словно почуяла прилив небывалый бодрости, хватаю писателя за руку — и тащу за собой. На улицу, кричу я самой себе, скорее на улицу!