Шрифт:
Не включая свет, скидываю кроссы и снимаю куртку. Направляюсь в спальню и, как есть, в одежде заваливаюсь на кровать. Сил нет даже на то, чтобы принять душ, хотя краской от меня несет, должно быть, за километр…
Физическая боль усиливается, но я кайфую. Это немного отвлекает. Жаль, что не в достаточной степени.
Вытаскиваю из кармана джинс трубу и ставлю будильник. Опаздывать в универ нельзя, потом проблем не оберешься, жопу-то лавандой прикрывать больше некому, а сам я пока столько не зарабатываю.
Таращусь на экран.
Воскресенье закончилось.
Значит, Арсеньева второй день провела в Подмосковье с этим своим электриком Сережей…
Не могу не думать об этом.
«Зачем ему что-либо представлять, если он все выходные может раскладывать ее как угодно и где угодно» — звенят в воспаленном мозгу слова Беркутова.
Козел.
Под ноющими ребрами копошится неприятное, саднящее чувство. Как представлю, что этот правильный до скрежета зубов Сережа раздевает ее, смотрит на нее, трогает… И все. Будто щелочь кипящая по венам разливается. Разъедая к дьяволу нутро.
Вот какого? Казалось бы, плевать. Забудь. Не думай о ней.
Хотел бы, да не получается. И так уже два года. С той лишь разницей, что раньше не приходилось сталкиваться нос к носу каждый божий день. Тот еще садомазохизм… Но мне это нужно.
Зачем? Не задаю себе этот вопрос. Потому что ответ найдется вряд ли. Арсеньева — неизлечимая болезнь. Уже даже привык к тому, что она, как роковой диагноз, с которым надо жить, пока не сдохнешь. Привык, засыпая, думать о ней. Долго и бесконечно много…
Все чаще вспоминаю тот короткий промежуток времени, который мы провели вместе. Отчаянно желая вернуться туда хотя бы на день.
Сука, хорошо ведь было. До одурения хорошо…
Просто говорить с ней. Просто молчать. Слушать ее детский, заливистый смех. Держать за руку. Смотреть в глаза и видеть там то, отчего рассудок мутнеет и внутренности скручивает.
Встаю. Иду в студию, но просидев там с полчаса, понимаю, что настроение — черный квадрат. Пожалуй, только его и могу сейчас изобразить. Причем без цветотени и глубины. Потому что моя жизнь такая и есть. Сплошной черный квадрат. С тех пор как единственное светлое пятно на нем сам своею же рукой и закрасил…
Смотрю на то место, где она сидела, позируя мне.
«Рубашку расстегни».
Помню, как не слушались пальцы. Как они храбро сражались с пуговицами, и как отчаянно при этом краснели ее скулы.
«Волосы убери на правое плечо. Левое оставь обнаженным».
Будучи смелой, делала все, как я просил.
Молчала. Дышала через раз и послушно замирала.
Взгляды. Случайные слова. Краски, отражающие красоту девчонки на холсте… В какой-то момент воздух критично «загустел», а напряжение и волнение между нами начало зашкаливать.
Встревожилась, занервничала, стоило мне приблизиться к ней. Опустила трепещущие ресницы, когда кисточка коснулась нежной кожи шеи. Отклонившись назад, непроизвольно выгнула спину, разомкнула пухлые губы… И я ни черта не соображал уже тогда. Рисовал на вожделенном теле, как умалишенный. Цветы. Витиеватые узоры…
Ловил каждый жест и судорожный вздох. А потом она открыла глаза и совсем накрыло. Нахлынуло. Сомнения снесло волной похоти и желания.
Уйти домой в ту ночь ей точно не светило. Равно как и отделаться невинными поцелуями и прикосновениями. Потому что горел ею неистово, а она… бесстрашно горела и плавилась в ответ. Как та самая свечка, чей огонек отплясывал тенью на стене.
Помню, как она глядела — Помню губы, руки, грудь — Сердце помнит — помнит тело Не забыть. И не вернуть.Кажется, так писал Иоганн Гете, если мне не изменяет память.
Снова телефон в руке. Ее номер из общего чата давно уже сохранен в контактах…
Жутко хочется испортить ей ночь. Чтобы, как и я, не спала. Под боком у этого своего электрика.
Пишу сообщение. Отправляю. Жду.
Читает, но не сразу. Однако ответа нет…
Настырно пишу еще. Снова молчит, зараза.
Так занята? И чем же?
Звоню. Один раз, второй…
Сбрасывает, а потом либо в черный список меня отправляет, либо тупо выключает телефон. Абонент не абонент…
Громко смеюсь.
Сижу, привалившись спиной к стене, и, надсадно дыша, давлюсь клокочущей злостью.
Понимаю, что при встрече просто шею ей сверну на почве неконтролируемой ненависти, замешанной на черной ревности, опухолью прорастающей в груди.