— Ну я хотя бы раскаиваюсь в содеянном… — хохлится он. — Твое изречение про доверие — это просто звездец, Ян. Даже я подвис.

— Первое, что пришло в голову… — жму плечом.

— Нет, ну ясно, что это был шифр-посыл Матвееву, но по факту, в неудобное положение ты поставил именно Дашу. Я ее красные щеки даже в полутьме разглядел.

— Не надо стесняться, как пел Ваня Дорн, — отзываюсь равнодушно.

Но да, от смущения и злости Дашка вспыхнула как спичка. И от этого меня конкретно вштырило.

— Ты придурок, — вздыхает, останавливаясь на светофоре. — Рожу Сережи в этот момент видел, не?

Какой там. Я вообще кроме Нее ничего не видел.

Дрянь. И не вытравить же, сколько не пытался.

— Пусть соплежуй знает, что к чему. А лучше пусть представит…

Держу пари, сейчас с пеной у рта требует от нее объяснений. Вот только ни хера она не скажет. Будет молчать… О чем рассказывать? О том, как дрожала, задыхалась и стонала подо мной? Или может о том, что любила, как ненормальная, этой своей слепой, щенячьей любовью.

— Ну, у него очевидное преимущество, — заявляет Беркут вдруг.

— Это какое же? — осведомляюсь насмешливо.

— Все, что было с тобой, теперь в прошлом. Сам подумай, зачем ему что-либо представлять, если он все выходные может раскладывать ее как угодно и где угодно.

В салоне «Лексуса» повисает напряженная пауза, в течение которой я перебираю всевозможные варианты того, что могу сделать с электриком Сережей.

Иногда Птицын такой… дерьмовый друг. Хочется еще разок хорошенько вломить ему для проформы.

— Ты бы оставил уже Арсеньеву в покое… Хватит с нее.

— Ты бы засунул свои советы глубоко-глубоко в черную дыру, — откидываюсь на спинку сиденья и прикрываю глаза.

Голова по ощущениям будто надвое раскалывается. Еще и печень ноет. Привет гриндерсам Каримова.

Он у меня их жрать будет, мразь. Или примет через другое отверстие.

— Что случилось там, на парковке? — замечает мою руку, проверяющую масштабы нанесенного ущерба.

— Одногруппники пытались продемонстрировать яйца и преподать мне урок воспитания.

— Раскрасили тебя знатно…

Криво улыбаюсь, а у самого внутри по новой закипает.

Смеется тот, кто смеется последним.

— Толпой, что ли?

Молчу.

Мать твою, стремно получилось… Не потому что в итоге все равно оказался на земле, а потому что все это произошло на глазах у Арсеньевой и ее вафлежуя. Прекрасный такой расклад. Еще и нашла в себе силы платок протянуть. Если бы не знал, какие черти в ней рядом со мной просыпаются, рискнул бы снова назвать святошей.

— Сколько их было? — не унимается Беркутов.

— Семь или восемь.

Нецензурно выражается и таращится на меня во все глаза.

— Троих я ушатал, еще одному сломал пару ребер и кисть. А дальше пошла слаженная работа команды, не устоял. Не терминатор.

— Н-да, Абрамыч. Умеешь ты друзей заводить, — недовольно цокает языком.

— Сдались они мне. Телок моих обдолбанных по туалетам зажимать? — бросаю ядовито.

— Всю жизнь попрекать теперь будешь? — скрипя зубами, заводится как старые механические часы. — А как мою Лису по лесу гонял, забыл?

Лису по лесу… [4]

— С убогой осечка вышла. Сам знаешь, какие слухи про нее ходили. Да и потом, мне просто нужна была твоя реакция. Хотел убедиться в том, что ты, ишак тупой, на ней повернут.

— Убедился? — шипит змеей. — Твои методы бесчеловечны, Ян!

— Зато эффективны. И хватит строить из себя безгрешного. Ты вообще, благодарить меня должен, кстати.

— Че? За пневмонию, которой она заболела, благодарить? — орет, как придурочный.

— Чекало картонное, за то, что ты во всей этой паршивой истории героем-спасителем убогой вышел.

Птицын весь аж клокочет от ярости. Того и гляди перья полетят в разные стороны.

— Понравилось тебе твое состояние?

Матерится.

— Не называй ее больше убогой, — кривится раздраженно.

— Ну ты же сам когда-то придумал это деликатное прозвище, — услужливо напоминаю ему я.

— Дурак был потому что.

Затыкается.

Минута-две. Тишина.

Сидит, давится нахлынувшим чувством вины и…

— Беркут, ты сифонить вздумал? — скрыть шок удается с трудом.