Генриор крепко взял цербера за ошейник, отодвинул его. Рывком открыл дверь и увидел бедно одетую женщину в темном, по-старушечьи повязанном платке. Немолодая, довольно плотная, она выглядела такой измученной, что, казалось, сейчас с грохотом рухнет на блестящий паркет. Но не упала – оперлась о косяк, окинула графа и Генриора уставшим взглядом. На Рика глянула равнодушно, без испуга. Генриор сразу узнал ее, хотя видел всего однажды и то кое-как: в потемках и под дождем.

Граф был в растерянности. Он смотрел на незваную гостью с нарастающей тревогой, предчувствуя новые неприятности. Генриор, тяжело вздохнув, осадил рычащего Рика. Молча подошел, придвинул женщине стул. Та глянула на стул с опаской – дорогой-то какой, бархатный! – но все-таки опустилась на краешек, робко поздоровалась.

– Здравствуйте, – холодно сказал Генриор и обернулся к графу, коротко объяснил: – Это мать Дена. Того парня, из-за которого всё и началось.

– Ну, нет... – возразила вдруг гостья тихо, но непреклонно. – Не с него это. Он хороший человек, – и тут же спохватилась, охнула: – Но я его не выгораживаю, не подумайте! Дурак он, что с вашей девочкой судачил, разве можно? Но разве за разговоры на всю жизнь в тюрьму сажают?

– Сажают, раз закон такой есть, – развел руками Генриор и с беспокойством посмотрел на графа. Но тот уже справился с собой, только нервно сжал руки.

– Так ведь ему голову отрубить могут! – женщина, видно, хотела расплакаться, но сдержалась, прикусила губу, поправила платок. Потом проговорила тихо: – Вот вы говорите, закон. А ведь он людьми писан. Так что же за закон такой, когда у матери с сестрой кормильца отнимают? Мы тоже работаем, конечно. Стараемся. Но сестра мала еще, осень скоро, учиться будет. Я ведь детей грамотными стараюсь растить, толковыми. А сама, как надорвалась на ферме, плохой работницей стала. Делаю уж, что могу…

Она замолчала – и граф с Генриором тоже угрюмо молчали. Наконец женщина заговорила снова, с горячностью, и в каждом слове сквозила боль:

– Всеми правдами-неправдами узнала, из какого поместья та девочка, которая с моим сыном гуляла. Не от Дена узнала, нет! Тролль проболтался. Думала, приду, на колени упаду, молить буду, чтобы спасли моего сына! А не могу, ни перед кем в ногах не валялась. Сын-то у меня хороший. Он всё на себя берет, всё признаёт!

– Что же именно он признаёт? – раздельно спросил вновь побледневший граф.

– Ну, что? Гуляли они ночью, это было. На лодке катались – тоже было. А того… ну, того… от чего дети бывают, – нет! Не было такого у них. Так и сын говорит, и друг его говорит. И девочка ваша тоже. Так что же не верить?

– А Ранита? – подал голос Генриор. Он стоял, опершись об узкую колонну, и непонятно было, о чем думает.

– Я разве с этой подлюкой толковать буду? – она помолчала, а потом, будто собравшись с духом, проговорила с надрывом: – Помогли бы вы парню моему, господа! Ну пусть, коли так уж надо, месяц в тюрьме побудет или год даже… Но двадцать лет, что вы! Ему самому-то чуть за двадцать, много ли ума по молодости? А если на плаху – да за что?! Он девочку вашу ведь не тронул! А его – в клетку, как дикого зверя… Я шла сюда, думала: всё, что попросите, отдам. Даже дом продам ради сына! А теперь вижу – что вам мой дом? У вас один вон тот шкаф стоит, наверно, дороже, чем мой дом… Ох, не о том я опять! Хотите, я работать на вас буду? И дочь заставлю? Мы бесплатно, мы за так… Мыть будем, стирать, варить, всё, что надо, сделаем. Я до смерти своей честно служить буду! Только помогите, помогите же парню…

– Нет, работниц нам не нужно! – твердо сказал Генриор. Конечно, горничная как раз-таки требовалась, но другая – простая, бесхитростная, а главное – беспроблемная. Эта женщина, похожая на надломленное дерево, никак не подходила.

– Ну, а что делать-то? – с горькой тоской вскинула руки женщина. – Одна ведь на вас надежда! Если вы бумагу напишете, что так и так, на Дениса Дина не в обиде, то ведь, наверное, выпустят его!

– Нет, – глухо отозвался Генриор. – От бумаги не выпустят. Да и почему вы думаете, что не в обиде? У графской семьи вся жизнь перевернулась.

– А кто из вас граф-то будет? – спросила вдруг женщина, нервно переводя взгляд от одного мужчины к другому.

– Я буду… – сумрачно отозвался граф, поднимая глаза.

– Так мне… Мне, наверное, при графе и сидеть-то не полагается, я порядков не знаю! – спохватилась незваная гостья, торопливо поднимаясь, но граф поспешно сделал движение рукой:

­– Сидите, сидите!

– Помогите сыну моему, прошу вас! – с надрывом взмолилась женщина. Видно было, что она гордая, сильная, но сердце разорвано в клочья. – У вас ведь тоже дети! Виноват он, да! Виноват, что влез не в свое дело, заговорил с вашей девочкой, подружился… Но ведь не обидел он ее! Не опозорил! За что ему такое? – она не сдержалась, тихо заплакала, принялась утирать глаза кончиками черного платка.

– И всё-таки опозорил, – негромко возразил граф, разглядывая цветочные узоры на сверкающей столешнице. – В нашем сообществе Элли теперь персона нон грата. Понимаете, о чем я говорю?

Та торопливо кивнула:

– Ну, не хотел он для нее беды! Он даже там, в тюрьме, все о вашей девочке переживает. Не о себе, не о жизни молодой загубленной – всё о ней! Мол, принес горе принцессе...

Все надолго замолчали. Женщина мучительно пыталась подавить всхлипывания. Генриор налил из изящного графина, поблескивавшего на камине, воду, подал ей хрустальный бокал. На дорогой бокал женщина посмотрела с недоверием, но осторожно взяла дрожащей рукой, сделала пару глотков, немного успокоилась.