Конфеты растроганный Моня поместил в любимую зеленую банку из-под болгарского компота. Все вазочки, а Клара когда-то увлекалась фарфором, постепенно переехали в Кишинев - вазочки Гу-точкиного детства, она без них скучала. Так вот, конфеты Моня поставил перед Кларой,,а все остальное ушло в холодильник дожидаться Гришиного приезда.

Зашла в гости Зюнина Соня. Принесла чудный "Киевский" торт, мило просидела с ними весь вечер, смотрела с ними телевизор, пила с ними чай. С милой гордостью рассказала, что Леня, ее единственный внук, сдает экзамены на все пятерки, хотя в Москве детям гораздо труднее учиться, чем, допустим, в Одессе или Кишиневе. В Москве повышенные требования. А что слышно из Америки, Соня спросила перед самым уходом, уже стоя возле двери, как бы только потому, что все темы истощились и неудобно молчать, пока Моня надевает куртку, чтобы проводить ее к трамваю Нет, ничего не слышно, все остается по-прежнему. Соня попросила не обижаться на них с Зюней, если они не придут повидаться с Гришей, и как-нибудь тактично объяснить ему сложное положение. Зюня переживает очень, но его тоже надо понять.

Моня пропустил мимо ушей Сонины упреки в непонимании и несочувствии Зюниным переживаниям. О Грише он с ними решил не говорить вообще.

Приятно, конечно, провожать к остановке интересную, со вкусом одетую свояченицу. Но о Грише ни звука, нет.

– Зато как сладко было болтать о Грише с Сулькой! Добряк и симпатяга этот Сулька!
– говорил Моня Кларе.- Кажется, он пришел к нам впервые с... какого года? Даже невероятно, что он знал наш адрес!

И Саул, как и Соня, сидел с ними весь вечер и тоже пил с ними чай, но телевизор не включали, так хорошо было говорить о Грише, целый вечер о Грише, только о Грише. Ясные Окна

Саул Исаакович теперь по два и по три раза в день бывал у сестры, чтобы не пропустить Гришину телеграмму. Как-то пасмурным утром он вышел из дома, оглядел мокрую после ночного дождя улицу в одну сторону, до Суворовских казарм, и в другую-до решетки у обрыва над портом, за которой мерцало море, увидел матросика, болтающего по телефону-автомату возле мореходного училища, увидел запоздалую маму, волокущую в детсад сердитую девочку, увидел фургон со свежим хлебом у булочной и мотороллер с прицепом, нагружаемый у пивной пустыми бутылками, увидел клочья темной тучи над улицей и с такой решительностью направился в парк искать партнера для игры в домино, словно Гриша шел с ним и спешили они на другой конец местечка драться с Семкой Фрумкиным. Потребность в этих драках высекалась из воздуха и удовлетворялась немедленно.

А надо было еще трясти ковры...

В парке по набережной аллее, по той ее стороне, где не росли большие деревья, но зато через низкий парапет видно все, что делалось в порту и на самих судах, если они стояли на приколе, прогуливался один - мыслимо ли в мае!
– единственный человек в шлепанцах и халате, больной из госпиталя, крайнего в переулке дома с окнами в парк.

Саул Исаакович пошел вдоль парапета. Коробочка с домино постукивала во внутреннем кармане, как погремушка.

На итальянское судно грузили тюки столь внушительных размеров, что кран мог закладывать в сетку штуки по четыре, никак не больше. Размышляя о том, хлопок ли это или шерсть, швейная ли продукция всемирно признанной фабрики имени Воровского, каракулевые шубы, лисьи воротники, а возможно, и валенки на экспорт таились в тюках, любуясь величавыми действиями крана, прислушиваясь к приятному, почти музыкальному клацанью металла в порту, наслаждаясь мокрыми запахами парка и моря, Саул Исаакович дошагал до крепостной башни.

А возле крепости, вернее, возле уважаемых остатков ее, обнаружилось, что ходячий больной исчез. Непонятно было, куда он исхитрился деться - слева обрыв с размокшим боком, справа непроходимый для больничных шлепанцев мокрый парк. А впереди аллея до самого памятника Неизвестному Матросу была пустынна.

Саул Исаакович несколько забеспокоился, но беспокойство быстро прошло, едва он подумал, как просторно на земле людям, если в областном городе можно вдруг оказаться одному в целом парке.

Саул Исаакович удивился своему исключительному одиночеству в обозримом пространстве, оно понравилось ему. И настолько, что даже пришло в голову некоторое время одиноко пожить где-нибудь в шалаше, чтобы не было поблизости людей, но были бы звери и птицы. Он тут же придумал, что Ревекке можно сказать, будто он едет в Гомель к Исачку Плоткину, старому приятелю, она, естественно, будет поражена, потому что он никуда никогда не ездил, но отпустит в конечном счете. А он в своем шалаше просыпался бы до рассвета и слушал бы птиц и изучил бы их наконец, стыдно ведь человеку знать только воробьев и ворон. Он придумал, что Исачку можно выслать заранее десяток писем для Ревекки и попросить его обеспечивать ее письмами со штемпелем города Гомеля, подробно объяснив все как следует, чтобы он не испугался чего-нибудь, как всегда чего-нибудь пугался.

Саул Исаакович подумал и помечтал немного уже не о шалаше, а о неторопливой бесцельной ходьбе по дорогам не с рюкзаком, как молодые, а налегке, с сеткой-авоськой, где будет хлеб и соль в тряпочке узелком, помечтал о ночевках в поле, в стоге сена, у дороги под кустиком, помечтал о воде прямо из речки. А Ася - Ася не выдаст-получала бы от него телеграммы с каждым новым адресом и высылала бы в ответ деньги небольшими суммами - в дороге ведь не следует иметь при себе много денег.

По переулку проезжали машины и сворачивали на улицу Энгельса, ходили люди, но в парке не появлялся никто, так как дул ветер и было сыро нездоровой сыростью. Саул Исаакович властвовал над портом, над деревьями парка - они шумели сейчас для него одного,- над памятью о турках, построивших некогда крепость, над влажным воздухом, над самим собой, наслаждался своею властью и обдумывал подробности возможного путешествия.

В Ясные Окна он придет непременно. Конечно. И найдет сарай, где его и покойного теперь Мишу Изотова и Галю Сероштаненко, Галочку-голубку, держали под замком. Была осень двадцать первого года, такая тихая, такая золотая была осень, они шагали от села к селу, три товарища из отдела агитации, три кожаные тужурочки и никакого оружия. Они несли с собой плакаты, напечатанные на серой бумаге в одну краску, но зато алую, и три выступления единого смысла и содержания: не бояться банд, поскольку все ликвидированы, сеять на новых землях, поскольку земля - крестьянам, доверять Советам и поддерживать их во всем. И как обрадовались, что в Ясных Окнах народ собрался под желтыми тополями, словно специально ради них. Так обрадовались, как будто их пригласили гостями на свадьбу. А оказались в сарае.